Дерни за веревочку

Рыбаков Вячеслав Михайлович

– Конечно, я стараюсь, Инга, – сказал он. – Приказ есть приказ. Где слово царя, там и власть, как говаривал Экклезиаст, и кто скажет царю, – Дима тяжко вздохнул, – что ты делаешь?

– Экклезиаст?

– Это из Библии, – мирно пояснил он.

Она фыркнула.

– Тпру! – сказал Дима и натянул воображаемые вожжи. Инга даже сбилась с шага.

– Что, впрямь похоже?

– Как две капли.

– Ладно, не буду. Постараюсь.

– Да ради бога, фырчи! Обожаю лошадей! Сразу хочется дать кусочек сахару. Чтоб губами брала с ладони и помахивала хвостом от дружелюбия.

– Не дождетесь, – сказала она сухо. Помолчала. – Что за охота забивать память дурацкими цитатами. Дурам-бабам

головы дурить, единственно. Вот, мол, какой я эрудит, Библию знаю!

– Да нет, Инга. Дурам-бабам Библия до лампочки. Просто хорошо сказано, компактно и четко. На все времена.

– Компактно и четко… – это, кажется, произвело на нее впечатление. – Все равно читать бы не стала.

– Тебе сколько лет?

«Тебе» вырвалось самой собой, и Дима сразу напрягся, готовясь услышать что-нибудь хлесткое и враждебное, но она то ли не заметила, то ли не придала значения.

– Много.

Он с облегчением расслабился.

– В твоем возрасте я тоже думал, что не стану.

– А сколько мне, по-твоему?

– Маленькая, очень злая и ожесточенная девочка, – ответил Дима. – Кто знает, почему?

– Девочка, – повторила она с непонятной интонацией. – Мне уже девятнадцать!

– Да брось! – сказал Дима. – Люди столько не живут!

Она вдруг остановилась, и Диму выбросило вперед на два шага.

– Что? – спросил он, обернувшись.

– Сейчас… – наклонившись с какой-то беззащитной, щемящей грацией, она теребила задник левой туфельки. – До крови стерла…

– Слушай, может, бумажку подложить? У меня блокнот есть!

– Да я уж вату подпихивала – все равно, – она распрямилась, поправила ремешок сумочки на плече. – Километров пятнадцать в новых валенках…

– Ты героиня.

Она улыбнулась.

У Димы снова горячо сжалось горло – точно так же, как в момент появления Инги из тьмы.

Улыбка была как взгляд очень близорукого человека, снявшего очки.

– Уж погуляла так погуляла, – грустно сказала девушка.

– Жалеешь? – у него дрогнул голос.

Она помедлила.

– Если я скажу «да, черт меня дернул», я ведь тебя обижу, а мне этого совсем не хочется. А если я скажу «нет, ведь тут-то я и встретила хорошего человека», ты решишь, что я старая вешалка и алчу замужества с московской пропиской.

– О, господи! – сказал Дима, всплеснув руками. – Нет. С такими помощниками мне коммунизм не построить.

Она улыбнулась снова.

– А теперь фыркни! – крикнул Дима. – Фыркни скорее!

Она протяжно фыркнула и дважды ударила в асфальт здоровым копытцем.

И они засмеялись. Вместе.

– А я вот с голоду помираю, – признался Дима.

– И молчит! – воскликнула она и полезла в сумочку. – Погоди, у меня тут завалялось для голодающих Поневья… Во! – выдернула завернутый в кальку бутерброд. – Держи.

– Это разве еда? Дразниться только…

– Лопай, а то раздумаю!

– Пополам? – предложил он.

– Я ужинала, – поспешно сказала она.

– Когда?

– В семь. Полвосьмого даже.

– А сейчас почти полночь…

Они братски поделили миниатюрную снедь. Дима разом заглотил свою пайку и задудел печально: «Тебе половина и мне половина…» Инга засмеялась, аккуратно отщипывая от булки небольшие кусочки, а колбасу не трогая. Объев булку, сделала удовлетворенно-сытое лицо и спросила, протягивая Диме колбасу:

– Хочешь?

– Привет! – возмутился Дима. – С какой это стати?

– Я не люблю колбасу, честное слово.

– Так не бывает.

– Ну, эту колбасу. Я другую люблю.

– Не чуди, Судьба.

– Я ведь ужинала.

– Чем? Бутерами?

– Ну и что? Три штуки… – она осеклась, потом фыркнула и сама же засмеялась тем единственным

смехом, который так подходил к ее губам. – Как хочешь… – открыла рот и замерла, лукаво косясь на Диму блестящими стеклами. Дима, затаив дыхание, созерцал. Она с демонстративной жадностью откусила.

– Приятного аппетита, – сказал Дима. С набитым ртом она покивала, угукнула.

Они пошли дальше. Она уже заметно прихрамывала. И ни одного такси.

– А я математикой занимаюсь, – вдруг решилась она.

– А я знаю.

– Откуда?

– Ты упоминала матфак. И число «пи» неспроста.

– Вот какой наблюдательный. Чего ж ты не засмеялся?

– Когда?

– Ну… – она вдруг снова вытянулась, как на плацу. – Из девки математик, как из ежика кабарга.

– Почему? – улыбнулся Дима. – Я в тебя верю.

Ее прорвало. А может, подсознательно это было испытание – она говорила, а сама ждала, когда Дима заскучает и либо засмеется, либо одернет ее, либо скажет: ну, а теперь прямо и направо, вон туда сама дойдешь. Девушка была убеждена, что он водит ее вокруг остановки. И уже простила ему это.

Она достала из сумочки, сразу вдвое похудевшей, свежую, еще пахнущую типографией и первыми днями творения книгу Яглома и стала хвастаться, как ей повезло ухватить это сочинение. Вкратце пересказала. Дима слушал, хотя понимал немного. Но это было настоящее. Она запихнула книгу обратно, поведала к слову, что чтобы шарик, у которого отсутствует трение качения, а присутствует лишь трение скольжения, катался по некоей поверхности бигармоническими колебаниями, так вот эта поверхность должна быть исключительно циклоидой. «Что есть циклоида?» – спросил Дима. Инга крутнула в воздухе пальцем. «Не понял», – сказал Дима. Она искательно поозиралась, Дима вытащил блокнот и карандаш Инга сказала: «О!» – и изобразила циклоиду, а рядышком подмахнула ее уравнение. «Лихо», – мотнул головой Дима. Что такое бигармонические колебания, он спрашивать не стал – не в них дело. Она сунула карандаш и блокнот себе в сумочку, забыв обо всем; рассказала, что даже сам великий Коши ошибался, правда, один лишь раз, да и то потому, что теория радикалов была в то время совершенно не разработана, а когда стала выясняться истина, первый напечатал на себя опровержение. Рассказала теорему трех красок, которую Дима особенно старался запомнить. Он совершенно не слыхал обо всех этих интереснейших вещах, и кто такой Коши, вспомнил с трудом. Новый мир открывался перед ним, незнакомый, сложный и не менее живой, чем мир полотен и звезд. И уж куда более живой, чем мир очередей и вечеринок. Инга рассказывала от души, и Дима, в котором ее страстный накал резонировал сразу, уже видел стремительные, как очереди трассирующих пуль, пунктиры последовательностей, то вылетающих в межзвездную бездну, то внезапно и безнадежно вязнущих в клейкой неумолимости пределов; уже видел шустрые, как муравьи на разворошенном муравейнике, производные: и ему хотелось все это нарисовать. Даже странно было, что второкурсница столь раскованно жонглирует столь сложными материями. Это была не зубрежка и не нахватанность, это была увлеченность. Возможно, талант.

Она была настоящей.

Он понимал с пятого на десятое, но слушал, затаив дыхание. Не факты собирал – переживал ее интерес как свой. И уже восхищался ею. Совсем рядом с ним, в простом, по тогдашней моде очень коротком платье, в еще почти девочкиной фигурке с удивительным, в форме созвездия Волопаса, узором родинок на хрупком предплечье, шел человек из тех, что придают популяции Хомо Сапиенс смысл. Без них она была бы таким же нелепым налетом органической грязи на планетарной коре, как серая лохматая плесень на выброшенной под забор корке хлеба.