Державный

Сегень Александр Юрьевич

— Да не жиды мы! — сквозь туго набитый рот промычал Коноплёв. — Клевета всё.

— Ну да, не жиды! — не унимался пристав. — А что ж Христа не признаете, Троицу?

— Христа не токмо признаем, но и почитаем, — сказал Максимов, проглотив прожёванное. — Великий был человек.

— А Троицу?

— А Троицу…

— Будет тебе, Иван! — одёрнул Максимова Курицын. — Не ему нас пытать. Тоже мне, устроили любопрение!

— Жиды, а жиды, как свининка? — спросил глумливо приставка Мышка. — Не поперхнулися?

— Кабы за твоё здравие ели, то

авось и поперхнулись бы, — сказал Митя.

— А я вот сейчас возьму да и заберу от вас отхожие мисы-то, — вмиг осерчал приставка. — И пойдёте на казнь обызгаженные.

— Да ладно тебе! — одёрнул Мышку пристав Андрей. — Пущай посклабятся напоследок.

Вскоре с едой было покончено, и пристав с приставкой удалились, забрав пустые деревянные миски. Трое узников молча сидели, глядя на пламя свечи. Волк посмотрел на своих соучастников. Лицо Максимова было хмурым и сосредоточенным, а у Мити — испуганным, глуповатым.

— Молитесь Светоносному, и Сокол прилетит спасти нас, — произнёс он, желая подбодрить обоих, да и себя заодно.

Спустя некоторое время появился кузнец Василий, занялся цепью, которой Волк был прикован к стене. Когда нога была освобождена, пристав Андрей вывел Курицына из темницы, бросил ему сапоги, отнятые при посадке в узилище. Ноги отчего-то распухли, и сапоги едва налезли. И всё же было приятно обуться после стольких босых дней. Затем из подвала Троицкой башни Волка вывели на берег Неглинки. Стоял пасмурный зимний полдень, со стороны Собакиной башни дул ветер, неся снежную заметуху, но и он был любезен после стольких затхлых дней.

Вдоль Неглинной роились москвичи, уже ожидая вывода осуждённых еретиков. Несколько приставов охраняли вывод, а не то ещё кто-нибуДь от полноты ненависти к врагам Христовым швырнёт камень, да и зашибёт еретика раньше времени. Угрозы и ругательства доносились со стороны толпы в избытке.

— Вот так и Христа вашего вели на казни, яко меня нынче! — крикнул москвичам Курицын. — Чем же я хуже него?

— Умолкни! — грозно осёк его пристав Андрей. — А не то кляпом рот заткну. Дыши лучше свежим воздухом.

— Зябко, — поёжился Волк. Ветер был пронизывающий, а на нём — только сапоги, исподница да лёгкий атласный кафтанок, хоть и с козырем, а продувает.

— Ничего, — безжалостно отвечал другой пристав, Илья Ногтев, — немного помёрзнете, да и в парилочку.

— Который же час? — спросил появившийся следом за Волком Иван Максимов.

— Самое время, — хмыкнул Ногтев. — Не бойсь, не проспали!

С колокольни Ивана Лествичника ударил малый колокол, ещё через некоторое время послышался удар среднего колокола, затем прозвучал самый большой — Божий Глас, после него — вновь малый, и так далее — начался медленный скорбный перезвон. Когда из башни появился Коноплев, пристав Андрей громко произнёс:

— Ну вот и Митенька! С Богом — тронулись!

Ветер как назло всё усиливался, невозможно терпеть, и Волк не чаял поскорее дойти до Собакиной башни, угадывая, куда их ведут. Он понимал, что надо мысленно обращаться

к спасительному брату Фёдору, но в голове его скакали одни только проклятия ледяному и влажному ветру. Расстояние в триста шагов показалось Волку длиной в целое поприще, если не больше. Наконец дошли до Собакиной, стали её обходить. «Эх, Фёдор! — мелькнуло в мыслях у Волка. — Коли не спасёшь, так хоть — чарку водки бы!»

Слева завиднелся дом воеводы Щени, возле которого верхом на коне восседал сам боярин Щеня-Патрикеев в полном военном доспехе: на голове — великолепная ерихонка, на плечах — тяжёлая бармица, на груди и животе — сверкающее зерцало. Будто на войну собрался. Или на поединок с ним, с Волком Курицыным? А, понятно — опасаются, как бы во время казни не случился бунт. Правильно делают, что боятся!

Ветер теперь дул не столь беспощадно, свистел в левом ухе. Толпа с Неглинки, перетекая на Пожар, пополняла топчущийся тут, на большом московском торгу, люд.

— К дьяволу их! К сатане льстивому! В Геону! — кричали москвичи. И даже: — Отдайте их нам на съедение!

— Мы б и сами их съели — нельзя! — не выдержал Ногтев. — Сырое нельзя ясти.

— Верно! Жарить! — загоготало в толпе.

Но не все москвичи веселились и кричали. Некоторые довольно мрачно взирали на ведомых еретиков, а кое-кто даже с сочувствием. Однако никто не требовал помилования им.

Пройдя ещё шагов триста, перешли по снегу через ров на ту сторону, где стоял невысокий маленький домик, сложенный из свежих брёвен, по-видимому, на днях. Над дверью была прибита доска. На доске красовалась надпись углем: «Содом и Гоморра». Оглянувшись на Кремль, Нван-Волк увидел множество людей, стоящих на стене и башне, промежуточной между Никольской и Фроловской. Вероятно, там были оба государя со своими приближёнными, но, дрожа от холода, Курицын не мог как следует рассмотреть, да и дневной свет до сих пор оставался непривычным для глаз.

У дверей «Содома и Гоморры» стоял Волоцкий игумен Иосиф. В руках он держал большой серебряный крест. Волк подметил, что одет Иосиф ненамного теплее, чем он, но это его нисколько не утешило. Никаких признаков того, что брат Фёдор собирается спасать своих единомышленников, не наблюдалось. Хотя бы откуда-нибудь да знак какой-нибудь! Только мрачный погребальный перезвон колоколов.

— Раскаиваетесь ли вы, что служили Антихристу и отцу его Сатане? — спросил строго Иосиф Волоцкий, поднимая над головой Волка свой серебряный крест.

Курицын молчал. Максимов и Коноплев тоже.

— В последний раз вопрошаем вас! — громко произнёс Иосиф. — Хотите ли признать себя небывалыми грешниками, дабы смягчить участь свою на том свете? Взываем к вам: покайтесь, пока не поздно!

И тут Волку показалось, что из-за спины Иосифа мелькнуло лицо брата Сокола-Фёдора и тотчас исчезло во мраке за дверью «Содома и Гоморры». Вот он — ожидаемый знак! Вмиг Волка осенило — Там, внутри бревенчатой клети, уже вырыт подземный ход, ничего не надо бояться, смело идти в огонь.