Десант. Повесть о школьном друге
Шрифт:
Можно с уверенностью сказать, что никто из бывших выпускников 7-й школы так подробно, с такой неиссякаемой любознательностью и заинтересованностью не вникал в жизнь своих одноклассников. Центр школьной дружбы переместился из Москвы, с тихого Казанского переулка, где находилась эта школа, в 83-ю гвардейскую Городокскую стрелковую дивизию, в ее 248-й гвардейский стрелковый полк, обозначенный полевой почтой № 29454. Она, как магнит, притягивала однокашников Леопольда.
Но не только судьбы друзей волновали Леопольда. Он стремился проникнуть в их мысли и чувства, понять, чем они живут, какое место занимают в настоящем и что думают о будущем.
«Я все время писал и спрашивал
Гвардии Ляпа».
Книгочей и театралка, страстная поклонница музыки Наташа Самохина получила это письмо с «молодчиной», когда возвратилась с рабочей смены, пропахшая дымом и окалиной. Ее глаза болели от блеска электросварки. Как она была благодарна товарищу-фронтовику, который оценил и понял крутой поворот, совершенный ею.
Леопольд в своих письмах обо всем говорил всерьез, не сглаживая острые углы, - и о боях, и о труде, без дешевой жалости и сожаления:
«Может быть, по теперешнему времени ты будешь мне писать лишь из вежливости и милосердия, так предупреждаю, что лучше этого не делать, фальши не терплю… Ну, а пока буду ждать твоего письма. Удивляюсь, вернее, предполагаю, почему ты не ответила на мое письмо. Если что не понравится тебе по содержанию, то напиши - поспорим. Я тебе могу более обстоятельно выразить свои взгляды на положение вещей и на дружбу, в частности. Ну что ж, я вернусь, всем чертям назло, тогда и договорим».
Его интересовало решительно все - подробности быта, настроения, увлечения…
«Гошка, здорово! Невольно мне пришлось забыть тебя, дружище. Но, наконец, сегодня получил письмо от Галки (пишу в темном блиндаже, плохо вижу) и узнал твой адрес. Я так хорошо знал, где ты живешь, что даже никогда не обращал внимания на номер дома, помнил только, что на дверях табличка 17.
Ну, как тебе там живется-можется? Что поделываешь, чем печалишься, в кого влюбляешься? Мне сейчас все это очень интересно и представляется вся жизнь в Москве далеким и несбыточным сном. На днях я получил ваше коллективное письмо - умилился чуть ли не до слез, большое за него спасибо. Друзья не забывают - хорошо. А ведь знаешь, сейчас, когда валяешься по колено в воде, под сырым снегом, ничего не может быть утешительнее, чем воспоминания о доме, о родном тебе и близком…»
С волнением и беспокойством Леопольд ждал вестей и спешил к почтальону. Даже из боевых порядков, со своего НП, находящегося, как правило, под огнем противника, звонил в тылы, справлялся, нет ли ему почты: «Даже Морж меня забыл… Да, только позвонил в хозвзвод, говорят, от него есть письмо».
Некрасов обижался, сердился, негодовал, когда кто-либо из друзей задерживался с ответом. И шутливо, но не без горечи и яда бранил такого, коли тот находился в ту пору в тылу.
«Ты, плут, совсем меня забыл, забыл о своем старом друге. Это я тебе не прощу, приеду и бока намну. Хотя я понимаю, конечно, у тебя молодая жена, медовый месяц и т.д., но о фронтовиках-то ты должен помнить.
Если же ты забыл, это сверхнахальство. У нас, фронтовиков, этим называется вот что: жить в Москве, носить фронтовые погоны… ежедневно искать себя в списках награжденных и кричать: «Смерть немецким оккупантам». Так
Этому же товарищу, который только что женился - что ж, и в войну жизнь шла своим чередом, - Леопольд послал горячее поздравление, но добавил:
«…Меня только одно смущает и может поколебать мое мнение: Кто? Что? Откуда? Какова?
– она. Может, ты жестоко ошибся, помни, что если она тебе не пара, умственно или нравственно чужда, - через месяц, через один «медовенький» все погибнет и расклеится, и тогда уже ты будешь «бракованный». Ты почему-то, подлец, ни словом об этом не обмолвился и почему это для меня - тайна? Знаешь, мечтаю я к тебе прийти и посмотреть… Напиши подробнее!»
Да, действительно, никто в стрелковом батальоне, да, пожалуй, и во всем полку, не писал и не получал столько писем, сколько молодой командир минометной роты. Переписка стала для Леопольда второй жизнью. Неизбывно текли фронтовые заботы и тревоги. Под градом пуль и снарядов с НП он командовал минометным огнем, шагал свои бесчисленные километры и в свирепые холода, и под палящим зноем, беспокоился о подчиненных, об оружии, хлебе насущном. А вести от друзей переносили его далеко-далеко, он чувствовал себя причастным к судьбам дорогих людей, делил их радости и невзгоды и мечтал вместе с ними. И часто мысленно обходил улицы и переулки своего Замоскворечья. «Читаю твое письмо - и снова чувствую себя москвичом».
…Видимо, угрюмый боец в кубанке, наблюдая, как при малейшей возможности Некрасов вдумчиво пишет свои послания, как с радостной улыбкой читает и перечитывает ответы, в душе позавидовал ему. И солдату страстно захотелось получать письма из дому. Однажды - это было в самый разгар летнего наступления в Белоруссии, на недолгом привале, он подошел к командиру минроты и попросил у него бумаги и карандаш. Некрасов охотно дал.
Видать, боец давно не держал в руке карандаша. Он грыз его, томился, а лист оставался чистым. Леопольд с сочувствием следил за ним:
– Что, не выходит?
– Да, отвык совсем. Ты помоги, старшой.
– С удовольствием, - это было одно из любимых слов Некрасова.
– Кому писать-то?
– Мамаше. Поди, потеряла меня…
– Ну что ж, начнем…
Прошел месяц, а то и более, и вот боец в кубанке получил письмо от матери. И сразу показал его гвардии старшему лейтенанту.
2
В почти четырехлетней переписке Леопольда Некрасова с родными, школьными друзьями и знакомыми особое место занимают письма к Октябрине Ивановой, Рине. По этим письмам можно со всеми подробностями проследить, как рождалась их дружба, влюбленность, а затем большая и крепкая любовь. И все это совершалось в годы войны, отразилось в солдатских «треугольниках» и «секретках», на листках полевых книжек и ученических тетрадей.
Отношения Октябрины и Леопольда складывались непросто с тех пор, как она провожала его на фронт и он, непонятый, с неразделенным чувством, «повернулся, и ничего не сказав ей, побрел в вагон».
Первые его письма Рине были сдержанны. Одно из них, от 1 декабря 1943 года, ныне хранится в архиве Центрального музея Вооруженных Сил СССР. Леопольд писал:
«…Вчера вечером сгорел блиндаж и в пепле огара нашел я пару обгоревших «секреток» и рад, что есть на чем писать. А пишу тебе все, что придется, но не то, о чем больше всего думаю, это ведь тебе не интересно. Сильно скучаю по Кирюхе, что-то он упорно молчит. Что ты о нем знаешь? Обязательно напиши. А остальное - пиши, что хочешь, все мне интересно. Я же, знай, сумею быть просто старым школьным «Ляпкой». Крепко жму руку. Он же».