Десять кругов ада
Шрифт:
– Ты что?!
– кричу.
– Ниче!
– орет и мимо меня хочет пролезть, а как - я его хватаю, у него ноги заскользили в сапогах - повис у меня в руках, а до земли метров десять.
Бросить гада вниз - думаю.
– Пусти, Кваз!
– вопит.
– Пусти, я-то при чем?!
– А кто? Снова никто не виноват! Ты зачем на кран залез, если управлять им не умеешь! Если людей гробишь?!
– Поставили!
– Бросаю, дешевка!
Но он тоже ловок, ногами меня оплел, как щупальцами, сильные ножищи. Думаю, отпущу,
ВОЛЯ. НАДЕЖДА
Так и живу я - работой, работой, семьей, хлопотами то с Феденькой, то с отцом, мало ли дел по хозяйству у бабы деревенской? Богатства нет, но в доме не голые стены - ковры, Федька растет, одетый, сыт-ухожен, лаской материнской не обижен.
А вот отцовой ласки нет у него...
В два года стал он безотцовщиной, не то что мой обалдуй сгинул с белого света, нет, жив он, здоров. Но для сына он давно не существует, как нет для меня мужа.
Трудно мы сходились, трудно приживались, зато расстались как-то легко, надоело нам обоим друг друга мучить. Не судьба.
Афанасий пошел на трактор работать, ну, попивал, какой же мужик в деревне сейчас не пьет, больной разве... Это-то бы ладно, стерпела бы, со скандалами, может, и добилась бы "уменьшения нормы". Но - драться стал, по пьянке дебоши закатывал, с отцом на табуретках дуэли устраивал, глаза друг другу подбивали. Батя однажды решил пристрелить наглого, ружье уже взял, еле я да Феденька, криком крича, остепенили его...
В один пасмурный день, с похмелья, на весь белый свет обиженный, покидал муж все свои пожитки в потертый чемоданчишко да укатил - куда, неизвестно. Сына по щеке потрепал на прощанье, меня и взглядом не удосужил, а тестя своего нелюбимого оглядел, как камнем кинул. Отчего это у него - от стыда или от никчемности своей...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Бурьяном-чертополохом заросло для Надежды былое ее горе. Афанасий позарился на молодуху, да еще с машиной - обещал ее новый тесть, и жил теперь муж бывший в Красноярске, устроился там в таксопарк, к тестю, деньгу стал сшибать приличную. На алиментах это почему-то не отражалось, но жить стал припеваючи. Пить почти уже не пил - город, забот и без того много, и развлечений всяких, кроме водки.
Посидела в одиночестве, покручинилась Надежда, да потом выкинула-вычеркнула этого человека из головы.
Лишь иногда, в холодной постели натопленной до угара избы охватывала душу томительная надежда на лучшую долю бабью, чтобы приласкал кто ее, пожалел... Так иногда и не смыкала глаз до рассвета, все ворочалась, пугая бессонницей отца. Тот вздыхал, поднимался, курил, но что он скажет молодой женщине - иди, мужика найди на улице, алкаша деревенского? Что скажет измаянной дочери отец, чем поможет исстрадавшемуся ее телу? Эх...
Поднимется затемно, холодной водичкой обольется, Феденьку в школу отправит, старика обиходит, на работу - все бегом. А так, глядишь, и забудется
Вот теперь этот зэк письмами бомбит. Зачем ей это все? Хотя... тоже человек, может, и не такой, как привыкли мы о них думать, по письмам именно так и кажется.
Что говорить, польстило ей и первое его письмо, и другие, где он подчеркивал ее мудрость житейскую, добрые слова о характере говорил. Может, лукавил? Да нет, вроде серьезный человек, не прохиндей какой... Но крохотная толика польщенного самолюбия не перевешивала тех бурных чувств, что охватили ее... Страх иногда теперь охватывал, будто преступник-злодей покушается на нее и сына.
Письма читала украдкой, боясь кому-либо раскрыть свою новую тайну.
Вот и сегодня - пришла пораньше, накормила сына, выпустила побегать с мальчишками, а потом села и еще раз взялась за письма этого Воронцова, их уже несколько накопилось...
Читала и удивлялась: каждая фраза при повторном чтении приобретала иной смысл, женским чутьем она улавливала теперь недосказанность попавшего в беду человека. Чувство это было знакомо по семейной ее недолгой жизни, и вот снова вспомнилось, какое оно - ощущение, что надо помочь, пусть даже в ущерб себе, своему спокойствию и благосостоянию, тишине души.
"Своя беда, да еще чужая...
– думала грустно.
– Неужто так всю жизнь?"
Сидела, погружаясь в невеселые эти мысли, когда ворвался с улицы Федька. Увидал письма.
– От кого, мам? От папки?
– хотел выхватить. Она отодвинула от него руку с письмом.
– Нет, - сказала спокойно.
– И забудь, нет у нас уже папки, был, да сплыл. Так, от знакомого одного.
– Не приставай к мамке!
– крикнул из другой комнаты дед.
– Помоги мне лучше...
Он сети вязал для рыбалки, дед еще крепкий, на работу горазд. Федька к нему и утопал - любил помогать...
А она все сидела, не в силах встать, перебирала свои неторопливые бабьи думы. Как бусинки...
ВОЛЯ. НАДЕЖДА
И все же... это письма от бандита. Всю жизнь за решеткой, поди, зверем уже стал... Вот освободится, набросится сразу на все - на водку, на баб, а там, глядишь, и снова забрезжит путь за решетку.
А сейчас, что сейчас? Сейчас ему любая понравится.
Но перечитывала и поражалась той смелости и простоте, с которой излагал он свою теперешнюю жизнь. Что ж это за человек такой?
Посмотрела на себя в зеркало. Что, может еще кто на меня заглядеться? Чуть скуластое лицо, глаза как глаза, не то что вон у Зинки-напарницы, там - озера синие. Сколь мужичков уже потонуло...
Это фотограф перестарался, сделал ее красавицей, приукрасил техническими средствами. Ну, чтобы в их профессию, в доярки, завлечь побольше молодых дурех. На фото-то вон какая - ни морщинки, ни царапинки, один глянец, шик-блеск... В жизни она не такая, и он это тоже должен понимать, когда поет о красоте ее...