Десять кругов ада
Шрифт:
Будто на пианино я играл - пальцы взлетали и опускались, постукивали, выбивали то Лунную сонату, то фокстрот, то чечетку, а то плыли в вальсе долгом, тягучем...
Больная ойкнула, затем приглушенно крикнула, а я уже ни на что не обращал внимания, я знал, что все делаю правильно, ничто меня теперь не остановит, пока она не встанет...
ВОЛЯ. ЛЬВОВ
Смотрю, закусила моя губу до крови. Подошел поближе, что ж это?
А он смотрит на меня с улыбочкой, изменился, будто другой человек. И я вижу, что уже не зэк предо мной,
– Терпи, - говорит, - милая, - а сам улыбается.
– Еще плясать будешь. На коне будешь скакать. Какие твои годы... Супруг вот рядом... Не даст тебе погибнуть.
Я-то не дам, если вот только такие костоправы не навредят... Кто ж он мракобес или спаситель? Ишь, заговорил как...
Вдруг она как подпрыгнет да крикнет - истошно, как от ножа. Ну, тут я бросился на него, оттолкнул. A он только улыбается.
– Вот и все, голубушка, - смеется, - легче?
– Ты что себе позволяешь, шкура?
– на него рычу.
Опять будто не слышит.
– Ой, кажется, отпустило...
– тут моя голос подала и привстала.
Улыбнулась, села, свесила ноги на пол, посмотрела на меня вопросительно: как так может быть, не обманываемся ли мы?
Я растерялся. А этот хмырь лыбится, будто знал наперед, что чудо такое сотворит.
– Даже не верится...
– моя говорит и одевается тихонько.
Она ж, когда села, вся ему голая по пояс показалась, все титечки, на которые только мне можно смотреть, выказала. А хрен старый хоть бы что, глядит на нее, улыбается.
Я ей кофту-то толкаю, а она как завороженная, ничего не понимает.
– Не все сразу, еще два раза надо это повторить. Или хотя бы осмотреть, решительно так говорит этот наглец. Тут она наконец кофту-то накинула, прикрылась.
– Спасибо, - говорит, - дорогой вы мой. Будто на свет народилась, нет болей.
– Ну и слава богу, - отвечает.
Я растерялся, глупо смотрю то на нее - счастливую, то на этого, тоже счастливого, ничего понять не могу - неужели все, вылечилась?!
Улыбается... Надо же. Я и не видел, когда моя в последний раз и улыбалась. Да...
Ну, тут я к столу, вынимаю из портфеля батон хлеба белого, пару пачек чая и кусок хорошего окорока. Этот-то наконец отвернулся, пока она одевалась. Снял халат, руки помыл, ждет награды. Ну что же, положено.
ВОЛЯ. ПОМОРНИК
Меня-то, прости Господи, запах окорока более ошеломил, чем тело женское голое. А офицер, добрая душа, к столу приглашает.
– Это тебе, - добродушно уже говорит.
Поворачиваюсь я к столу, а там... окорок этот, один вид может до обморока довести. Стиснул я зубы до скрежета.
– Бери, бери.
– Он меня подталкивает.
– Одного я только в толк не возьму: чего ты официально по этой части не пошел? Это ж понятно: кто против течения, того и...
– Вера - вот главная сила, - говорю.
– Она учит любить ближнего больше
– А сам хлебушек беру и на мясо гляжу.
ВОЛЯ. ЛЬВОВ
Мели, мели, думаю. Ладно, сегодня твой праздник. А то я б тебе за такие разговоры влепил недельку ШИЗО, ты бы у меня враз науку-то полюбил. А свою веру позабыл... с какой стороны к иконе подходить.
Наука у него плохая... Во что ж тогда верить, если не в науку? В книжки твои затрепанные... Христос, кесарь, Моисей. Мракобес хренов. Мало тебе дали, надо было еще за разврат цивилизации накинуть. Но еще не поздно... Садюга, вон как курочил жинку.
– Расписку беру назад, теперь она не нужна, - говорю и со стола расписочку ту беру и на мелкие кусочки да в урну.
Тут подошел я к телогрейке его, что на вешалке висела, дай, думаю, положу ему в карман мясо да буду заканчивать его треп. Из портфеля достал свертки и по карманам рассовываю фуфайчонки его. Но не лезет ничего в карман внутренний. Я туда руку сунул, вытаскиваю сверток газетный. Глянул на него, а лекарь аж побледнел в этот миг. Что такое? Разворачиваю. Твою мать... Анаша.
– Это что?
– подскакиваю, ему сую под нос.
– Не порть сегодняшний день...
– моя голос подала.
– А ты молчи!
– я ей.
– Тут наркотик, дура! Чье?
– спрашиваю его, а он совсем белый, руки трясутся, сейчас обоссытся, гляди.
– Нашел...
– лепечет.
– Отвечать!
– Я его за шиворот хватаю, нагибаю к столу, мордой по полировке вожу.
– Ну-ка, выйди, ты!
– Я на свою кричу.
Выскочила. Теперь быстро ходит, пригодилось. Бросил его, он медленно осел, притих за столом, в пол глядя.
– Встать!
– ему ору, а сам из угла в угол начал носиться - вот ситуация так ситуация.
Стоит, в глазах слезы, нос я ему разбил, хлюпает, вытирается. Жена тут вдруг заглядывает.
– Спасибо, - говорит, - вам еще раз большое...
– и на меня смотрит жалобно.
Тут я чуть остыл.
– Ты хоть понимаешь, - говорю, - что я обязан посадить тебя сейчас в карцер на пятнадцать суток плюс шесть месяцев ПКТ. Но еще и отдать под суд, а это еще три года к твоему сроку. Если подтвердится, что твоя анаша...
Плачет.
Достал я из стола Уголовный кодекс.
– Читай!
– тыкаю ему пальцем.
– Читай, старый дурак, что ты натворил!
Не видит ничего, слезы у него ручьем.
– Ну что, блин, делать-то, вот ситуация! Так, - говорю, - значит, если сейчас ты скажешь, чье это, я оформляю как сообщение и ходатайствую о твоем досрочном освобождении. Понял, дубина?
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Пантелеймону казалось, что кто-то ударил его по голове: в ушах стоял шум, сквозь который изредка доносились едва различимые слова подполковника - о чем? О какой-то анаше... сроке... карцере...