Десять кругов ада
Шрифт:
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Вот пришли и ноябрьские. Уходил я перед праздником одним из последних из Зоны, только у Львова горел еще свет.
За запреткой с сегодняшнего вечера дежурил усиленный наряд, а в самой Зоне в дни праздника следили за порядком сами активисты - так было принято. По расписанию праздника - просмотр парада по телевизору, а вечером в клубе фильм. Большего пока не заслужили.
А что я заслужил? Сейчас, с холода, сразу пойду в сарайку, наберу дров, растоплю баньку. Поправил я ее. Баня... О чем еще мечтать
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Прав подстреленный майор - о чем мечтает вечно подмороженное тело русского человека, заиндевелая от невзгод душа, застуженная переворотами-протестами супротив вечно немилой власти?
Одна думка у русского - опостылевшая жизнь. А выгнать эту постылость можно только водкой да вот этой очищающей хотя бы тело процедурой - баней. Хлестался мой герой березовым веничком, напевая тихонечко "Протопи-ка мне баньку по-черному...". Песню эту услышал на дне рождения у приятеля, и запала, что-то скрывалось в ней, а что - не поймешь. О чем она?
– думал правильный человек Медведев и все понимал, что же там выхрипывает этот Высоцкий. А узнать-услышать в себе созвучное тому, о чем бунтовал тот, боялся.
И не потому, что трус, а не хотел просто ворошить то потаенное, что скрывалось за внешней жизнью его страны, людей, что служили рядом с ним, жили рядом.
Была тайна, тайна этой могучей страны, в которой, не мучаясь совестью, правильно жил майор.
Но правильно ли жила сама эта страна?
Об этом нельзя было говорить, думать нельзя было - даже в бане, но от этого тайна страны не переставала существовать, она вырывалась в неосторожном слове зэка, в долгом взгляде начальника колонии, в истерике матерей зэковских и в книжках самиздата, что попадали к нему через замполита от политических.
Страна жила своей неведомой и постыдной во многом жизнью, она была нелюдимой, не любила она тех, кто жил в ней, и майор это знал, и этот хриплый, волчара, тоже это чувствовал, но он смог прокричать об этом, а другие - нет.
И не только потому, что боялись чего-то, да нет, боялись потерять то свое ощущение стабильности, то ощущение страны, что их защищала. От всего.
Майор привык, что страна, забирая, давала за то вечную защиту от третьей мировой войны, империализма, капитализма, влияния Запада, маоизма, буддизма и абстракционизма... И как это было хорошо, аж першило в горле от сладости защиты этой...
За такую защиту хотелось работать и работать, только бы заслужить, выслужить еще раз то - главное, что он хотел оставить детям своим и внукам...
Сейчас он смотрел на внучку свою, дурешку маленькую, ладную будущую невестку, и ощущение покоя, что дала баня, залилось чувством большим сладостной благодарности тому миру, что был вокруг - миру СССР, самому лучшему миру на свете.
ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
Утром меня послали за сметаной, и я потопал по первоснежью в центр, в главный
На автобусной остановке увидел старого знакомого - отпущенного только что на свободу Дробницу-Клячу. Так и есть, как я и предполагал - уже нажрался с утра...
Держал он за воротник еле стоящего на ногах дружка и сам был почти таким же, невменяемым. Люди брезгливо шарахались от пытавшихся ухватиться за кого-нибудь утренних алкашей. Те же крыли всех вокруг трехэтажным матом.
Как не хотелось подходить, портить настроение в праздник, но что делать пришлось... Пошел к этим дебилам.
– Щас как врежу по зенкам!
– кричал уже на кого-то Дробница.
– Ну-ка... прекрати!
– негромко бросил я ему, хватая за рукав.
Он дернулся, всмотрелся, узнал.
– А-а, начальник...
– усмехнулся недобро.
– И здесь командуешь...
У меня аж глаз сразу задергался. Ну, зачем вот подошел...
– Так это же мент...
– изумился его дружок.
– Дай-ка я ему врежу!
– Ша, Паня!
– оттолкнул его немощную руку Дробница, ощерился.
– Это мой друг...
– покровительственно протянул он.
– Друг?
– искренне удивился тот.
– Сучья ж твоя морда!
– захрипел совсем ничего не соображающий друганок его, замахнулся рукой уже непонятно на кого, но поскользнулся на льду и замер, недвижимый.
– Оклемается...
– пнул приятеля Дробница и сам чуть при этом не упал.
– А ты?
– брезгливо я его спрашиваю.
– А че я? Я нормальный! Праздник Великого Октября справляю... Праздник революции! Кто был никем - тот стал всем!
– В грудь себя ударил и все-таки рухнул. Лежит.
Ну, что делать, пришлось мне дегенерата поднимать... Да волочь потом очередной подарочек матери. Она, инвалид с отмороженными ногами, кормит на свою пенсию и одевает сынка...
Дотащил до дома, спросил у соседей, где живет, затащил на третий этаж, он к тому времени совсем ногами не переступал.
Мать открыла, заохала, запричитала. А идиот ее сразу как отрезвел.
– Маманя, - кричит, - гость у нас, накрывай стол! За деда-революционера жахнем по стопарю... Он Перекоп брал! Красный командир! Во, хипиш был! На коне скакал!
– Может, чайку с морозца?
– Мать спрашивает.
– Не обижай, начальник! Какой чаек, мать! Бутылку давай! Праздник, не обижай! Давай сгоняй в магазин!
В такие ситуации я не попадал уже много лет и кожей прямо ощущаю нелепость своего положения. Что, рассказывать матери, что я с ним не выпивал, объясняться? Но вижу - она темная лицом, исплаканная, не спала, видимо, ночь из-за подонка этого.
– Ну-ка, замолчи!
– Я его схватил да треснул, посадил на диван.
– Молчи! кулак под нос сунул. Он ничего не понял, но замолк. А она, бедная, оправдывается: