Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
Шрифт:
Я выбрал место неподалеку от твоего дома — всего-то надо пройти немного по парку. Это небольшой закуток: пять-шесть футов в длину, где-то два в ширину. Он спрятан в зарослях рододендрона. Не дворец, конечно, но здесь тихо и сухо. Жить можно. Очищаю землю от листьев и палочек, разглаживаю ее ладонями. Вытряхиваю содержимое пакета — выплескиваю цвета. Вынимаю из кармана клубок, подбираю цвета, нанизываю их на нитку, один за другим, и привязываю к веткам. Алиса. Доченька. Люблю. Прости. Отец. Начало каждого слова висит в центре этого убежища, покачиваясь из стороны в сторону, словно там гуляет ветер. Беру скрученную золотую фольгу, обвязываю ее посередине ниткой и подвешиваю. Теперь кусочек пурпурно-розового картона: проделываю
Много лет назад, еще когда отец был жив, я снял крошечную комнату в грязном доме. Она была похожа на клетку с холодными белыми стенами и узкой кроватью. Я начал собирать цвета — осколки и кусочки, которые я находил на улицах или в кладовой супермаркета, где тогда работал. Я приклеивал их прямо на стены. Это было против правил съема жилья, но хозяин никогда не заходил, а я уехал оттуда, не оставив нового адреса. Помню одной девушке это нравилось, нравилось водить пальцами по этим выпуклостям на стенах. На следующее утро я проснулся — а ее уже не было, но в тот же день под мою дверь просунули конверт. В нем было перо сороки — сотни оттенков черного; огрызок красного карандаша; ребристая ракушка вроде тех, что мы подбираем в детстве, идя вслед за родителями по бесконечной песчаной полосе. Я аккуратно приклеил их, воображая, как в следующий раз она будет их искать, но она так и не вернулась.
Я дал себе срок — неделю. Мои волосы начинают немного отрастать. У меня нет зеркала, но я надеюсь, что уже не выгляжу как стриженая овца. Вот только щеки покрылись щетиной. А бритвы у меня нет, и в приют зайти я пока не могу. По крайней мере, в тот. Конечно, можно им сказать, что тебя не было дома, что ты уехала на время, но я никогда не умел врать.
Когда я все доделаю, это место будет чудесным, такого ты не видела нигде и никогда. Представляю, как ты сядешь в центре, скрестив ноги, и будешь рассматривать цвета, улыбаясь и кивая. Ведь наконец-то ты все поймешь.
1. Гостиничный номер в Иркутске. Грязный ковер, сломанный душ, из которого капало всю ночь.
2. Молодежный хостел в Сингапуре. Мы подперли дверную ручку нашими рюкзаками.
3. Картахена, Колумбия. Он был младше меня.
4. Бостон, Массачусетс. Подозреваю, он был женат.
5. Палатка на берегу озера Уиндермер. Мне было семнадцать. Потом мы лежали и слушали дождь.
6. Тогда, в Греции, на балконе.
7. На крыше дома Кэла, глядя на Лондон. Я скучаю по тому, как он гладил меня по волосам.
8. Туалет одного из баров в Чизвике. Хотя об этом лучше не вспоминать.
9. Заднее сиденье такси где-то в Ньюкасле. Я слишком много выпила.
10. Если подумать… нет, в этом доме — никогда.
Приходит Си в спортивном костюме — серебристые кроссовки, бежевая кофта вся в пятнах от дождя, — и мы загружаем в ее автомобиль мешки с вещами отца. Сумки похожи на древесные грибы, выросшие на сиденьях. Поток машин мечется, дыбится и рычит, а по бокам от него снуют пешеходы, сжимаясь под зонтами, спеша скорей нырнуть в дома. В салоне стоит сладковатый запах пластика.
В закусочной, в семь. Может, не ходить?
— Тебе нравится быть мамой? — спрашиваю я у Си, когда мы сворачиваем на Холлоуэй-роуд. Она ведет машину удручающе аккуратно.
Сестра склоняет голову набок, будто потягивая шею.
— Да, мне нравится, — говорит она, распрямляясь.
Я смотрю на нее искоса. Светлые блестящие тени на веках, коричневая тушь.
— По-моему, до появления ребенка ты и не знаешь, что такое любовь, — продолжает она. — Поворачивать тут?
— На следующем перекрестке, вон там, возле паба, — показываю я.
— Рождение Мартина — это… — Она краснеет. — Ради него я готова была убить кого-нибудь или броситься под грузовик. Я и сейчас готова, ради любого из них.
— Вон там, да.
Мы сидим и слушаем тиканье поворотника.
— Тебе
— Думаю, это заложено в нас природой. И если подумать, в этом есть смысл.
Мы сворачиваем в переулок, проезжаем между плотными рядами новых высоток. Балконы разноцветные, точно детские игрушки.
— Нет, в смысле везти вещи отца на свалку.
— Это центр переработки отходов. А что еще прикажешь с ними делать?
Мы следуем по указателям: поворачиваем налево, поднимаемся по бетонному скату, проезжаем под черно-желтым ограничителем высоты. Я хочу увидеть такую мусорную свалку, как по телевизору — в голливудских фильмах или документальных лентах о жизни в странах третьего мира. Хочу увидеть огромную гору мусора, которая простирается до горизонта. Небо, затянутое тучами, и одинокие фигурки людей, пытающихся найти что-нибудь ценное. Каркающих ворон, кружащих над мусорными кучами. Пиршество крыс. Хочу ощутить вонь. А вместо этого выхожу из машины и оказываюсь в неярко освещенном здании из бетона, похожем на многоэтажную парковку. Шесть огромных контейнеров выстроились в ряд, сбоку на каждом из них — железные ступеньки, ведущие на платформу. В дальнем конце зала стоят ящики поменьше — для компьютеров, картриджей для принтера, одежды, обуви. Мужчина в ярко-желтой куртке смотрит на нас из окошка маленькой зеленой будки. Мы с сестрой наблюдаем за тем, как парочка лет двадцати перевозит сплющенные картонные коробки. Мужчина с трудом приподнимает ящик с пола. Женщина бегает вверх-вниз по ступенькам, вытягивает руки над контейнером и разжимает их. Четверо ямайцев вытаскивают из грузовика диван — такой огромный, что они влезли бы на него все вместе. Он им явно нравится, им жаль с ним расставаться, но надо двигаться дальше.
Си открывает багажник, и мы молча опустошаем его. Тяжелые папки с бумагами оттягивают, царапают пакеты уголками: давно оплаченные счета, гарантийные талоны на давно сломанные приборы, старые медицинские журналы. Си и Тилли заявили, что сами наведут порядок в кабинете отца, и закрылись там. Конечно, я возмутилась. Если захочу, я могу быть такой же упертой, как Си. Но, увидев покрасневшее лицо Тилли и слезы в ее глазах, я перестала настаивать, пожала плечами и сделала вид, что мне все равно. Когда сестры вышли из кабинета с пакетами в руках, я открыла дверь и зашла.
Ковер в папином кабинете такого же темно-красного цвета, что и дорожка, поднимающаяся по лестнице и занимающая там весь пролет. В углу, возле окна без занавесок, стоит широкий письменный стол с золотистой лампой, изогнутой и заостренной, словно ракушка. Стены покрыты древесной стружкой, выкрашенной в желтовато-белый много лет назад. Слева от стола висит репродукция, какой-то жуткий голландский пейзаж: деревья приземистые и серые, небо затянуто тучами. В комнате еще чувствуется слабый запах отцовского табака. Сколько раз я бывала здесь? Можно пересчитать по пальцам одной руки.
Я распахиваю ящики картотеки один за другим. Я пыталась сделать это, когда мне было тринадцать или четырнадцать, но обнаружила, что они заперты. Закрытые двери — приметы тайны. Я искала и искала ключи, пылая яростью, но ничего не нашла. На этот раз ящики с металлическим лязгом открылись. Верхний по-прежнему заполнен тонкими зелеными папками, узкий почерк моего отца на крошечных, покрытых пластиком метках. Табели успеваемости сестер. Их музыкальные сертификаты. Заметки о них в газетах. Я вытащила пожелтевшие газетные вырезки. «Девушка из Хэмпстеда бежит к победе» — и фотография Си в спортивной форме, поднимающей медаль на толстой полосатой ленте. Я бросила ее на место и выбрала школьный отчет: «Трудно сказать, почему Алиса все бросает на полпути — проекты, задания на размышления, эссе. Возможно, потому, что ей скучно, а возможно, потому, что ей не хватает упорства, чтобы довести начатое до конца». Миссис Уорд. Запах сахарных слоек, кривые зубы. Я положила отчет назад и захлопнула ящик. Следующий ящик тоже был полон зеленых папок, но они были пусты, и этикетки с названиями вытащены из пластиковых держателей.