Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

Батлер Сара

Мелодичная электронная трель вовсе не похожа на резкий визг дверного звонка, но я все равно сначала иду в прихожую. И, только почти спустившись, понимаю, что это отец звонит из комнаты. Сердце бешено колотится в груди, я бегу наверх. Когда я вхожу в спальню, отец сидит в кровати, опираясь о подушку, прислоненную к спинке кровати. Его глаза открыты.

— О, Алиса, — удивляется он, будто не ожидал меня увидеть.

— Что случилось?

— Ну, я не умер… — Он слабо улыбается. — Хотел… поговорить… с Матильдой… и Сесилией.

— Давай я помогу.

Он смотрит на меня с жалостью — как на ребенка, которому чего-то пока не понять.

— Пап,

я уже не ребенок. Скажи, что тебе нужно, — я все сделаю.

Он качает головой:

— Мне просто… надо кое-что… сказать… твоим сестрам.

— Тилли ушла в супермаркет.

Хотя она и так уже наготовила на целую армию. Холодильник забит завернутыми в пленку контейнерами с супом, фриттатой, ризотто, а в папиных стареньких жестяных коробках полно печенья, лимонных долек и кексов. Покупать больше ничего не нужно, но когда я сказала это Тилли, она так расстроилась, что я не стала настаивать.

— А Си на работе. Она придет позже.

— Ничего… тогда… в другой раз.

Стою возле узкого дивана, обитого выцветшей тканью с узором из роз.

— Пап, я не понимаю тебя.

Он снова качает головой. Мой сборник Шеймаса Хини лежит наискосок на прикроватной тумбочке. Я читала отцу свои любимые стихи — «Полуостров», «Речь рыбака к лососю», «В краю болот». Папа не большой поклонник поэзии, так что, наверно, это было не совсем честно, но он не возражал.

— Хочешь, я почитаю вслух?

— Я… готов убить… за сигарету, — отзывается он.

— Папа!

— Ты говоришь… как твои сестры. Всегда такие… рассудительные… сестры…

Не то что я.

— Вряд ли… от этого… станет еще хуже… правда? — продолжает он.

Я приношу из своей комнаты сигареты.

— Открой-ка… окно. А не то нам… несдобровать.

Отец ухмыляется, но мне не до смеха.

Прикуриваю ему сигарету и протягиваю пепельницу с тумбочки. Он делает неловкую затяжку, кашляет. Сижу и смотрю на него, крутя кольцо на среднем пальце. Отец ловит мой взгляд:

— Позволь мне… насладиться ею… Алиса. Выкури одну… со мной.

Помню, как Си устраивала целые кампании, чтобы заставить его бросить курить. Вырезала из журналов наглядные фото почерневших легких. Рыдала за обеденным столом. Крала его сигареты и резала их на кусочки. Может, поэтому я и начала курить — хотела стать ближе к папе. Вытряхиваю из пачки еще одну сигарету, достаю зажигалку.

Отец выкуривает сигарету наполовину, а потом бросает ее в пепельницу. Я тушу ее за него, делаю еще одну затяжку и гашу свою следом.

— Что ты… собираешься… делать?

— С чем?

— Со своей… жизнью. Вернешься… в Малайзию?

— В Монголию. Не знаю. Я решу, когда… — прижимаю палец к губам. — Пап, разве ты не знал, что с тобой что-то не так? В смысле, такое состояние, оно же возникает не сразу.

— Не грызи… ногти… Алиса.

Прячу руки в карманы.

— Но ты же врач.

— Мне надо… прилечь.

Отец ворочается в простынях, пытаясь улечься.

— Давай помогу.

В руках он как ребенок, хрупкий и легкий. Обхватываю его вокруг груди и укладываю на спину. Это совсем не трудно. Сажусь на край дивана и смотрю на рисунок на обложке книги. Прислушиваюсь, но вместо птичьего пения слышу только папино дыхание, грубое, как наждачка.

— Помнишь, как ты мне покупал мятных мышек? Я сто лет таких не ела.

Он берет меня за руку. Пожелтевшим пальцем поглаживает полоску кожи между большим и указательным.

— Может, скажешь мне? — спрашиваю.

Палец замирает.

— Я

все передам Си и Тилли.

— Ты… напоминаешь мне… свою мать.

Он почти никогда не говорит о маме. Не представляю, что сказать.

— Твои… волосы. Сестры… всегда… завидовали им.

Я побрилась налысо в семнадцать лет, во время школьных каникул. Стояла тогда в ванной, смотрела в зеркало на свой бледный череп незнакомой формы, а раковина была забита темно-рыжими локонами. «Вот теперь я им покажу», — думала я. Уже не помню, что именно я хотела этим доказать. Но в доме в тот момент были только мы с папой, и, когда я спустилась к ужину, раздраженная и готовая к ссоре, он даже бровью не повел — просто посмотрел на меня и продолжил есть как ни в чем не бывало.

— Какой она была? — спрашиваю, стараясь не выдать ни тени отчаяния в голосе.

Отец смотрит в потолок. Не знаю, слышал ли он мой вопрос.

Мама погибла, когда мне было четыре года. Она должна была заехать за мной, забрать с занятий по балету. Помню, как я стояла в зале, держала в руках розовую сумку с вышитой балериной, слушала, как другие девочки занимаются под музыку, скользя по деревянному полу, и ждала.

Потом Элла Саммерс сказала мне, что маму закопали в землю, где червяки, и теперь она лежит там, в темном ящике, и я никогда больше ее не увижу. Я расплакалась, даже завопила, заткнула уши и закричала, что ненавижу Эллу, но по ее торжествующему взгляду поняла, что она не врет. После этого меня неделями мучили кошмары. Тилли и Си по очереди укладывали меня, потную и дрожащую, к себе в кровать, обнимали и убаюкивали, пока я не засыпала. «Шш… тише, тише, не расстраивай папу». «Шш… тише, тише, с мамой все хорошо». «Ты не виновата. Никто не думает, что ты виновата».

— Пап? Я спрашивала о маме.

— Сложная, — отозвался он наконец. — Она была… сложная.

Как и я.

— Наверно… я был… несправедлив. Я обещал… — Он хмурится. — Я обещал ей… любить тебя… так же… Алиса.

Его глаза закрываются. Рот обмякает. На меня накатывает паника. Как понять, что… Но тут я вижу, как простыня слегка приподнимается и тут же опускается. Хочу встряхнуть его, разбудить. Уже кладу руку ему на плечо, но он такой исхудавший и усталый, что я не решаюсь. Сижу еще немного, а потом закрываю окно, забираю пепельницу с недокуренными сигаретами и выхожу.

* * *

Отцовский дом не так уж мал, в нем полно комнат, по которым можно бродить, где можно задержаться, но я не нахожу себе места. Беру газету Тилли, пролистываю ее и кладу обратно. Принимаюсь мыть посуду, но мне быстро надоедает. Как только приходит Маргарет, я хватаю папины ключи, сую ноги в шлепанцы и черкаю записку для Тилли. Стоя на светофоре на Ист-Хит-роуд, думаю: может, поднять руку и поймать первый же кеб? Поехать в Хитроу, подойти к кассе и попросить служащего выбрать для меня пункт назначения. Воображаю суету аэропорта, потом полет — мертвое время, а сразу после — аромат другой страны и волнение, поднимающееся к горлу. Напоминаю себе, что мой паспорт дома. Что отец болен. Перехожу через дорогу, пересекаю стоянку и выхожу к парку Хэмпстед-Хит. Иду по дорожке между двух прудов, потом дальше, к деревьям. Старик в красном дождевике и кожаных ботинках показывается впереди. Я тут же сворачиваю направо, на узкую, нетоптаную тропинку, — видеть его невыносимо. Скидываю шлепанцы и сразу чувствую кожей каждый камешек, каждый прутик на дорожке. Но это лучше, чем слезы. Шагаю быстрее, впечатывая ноги в землю.