Дети Чёрного Дракона

Панов Николай Николаевич

— Вы говорите, что вас преследуют, и проситесь на мою машину? Что же, в этом нет ничего невозможного. Бензин истрачен, заднее сидение освободилось. Но дело в том, что я могу взять только одного пассажира. По вашему выбору, мисс! Предполагаю, разумеется, что темнолицый джентльмен, хотя бы из вежливости, уступит свое право даме.

Он задумчиво повертел черным браунингом и добавил, приятно улыбнувшись:

— А насчет того, что оставшегося убьют китайцы, — будьте уверены, что я, полковник Гильберт Гунт, не очень пожалею о таком ужасном происшествии!

Где-то

в неопределенном, но угрожающе близком расстоянии шестеро преследователей с ружьями наперевес, с перековерканными яростью лицами бежали по горячему следу, по камням, еще гудящим от судорожных прикосновений конских ног. Они нашли лишним разыскивать труп Львова. Но если бы они все-таки сделали это, — неожиданно быстро ступни спускающихся уперлись бы в плоский, широкий выступ, скрытый сверху переплетом густой растительности. Здесь, пролетев меньше двух аршин, должно было задержаться тело убитого.

Но тела не было. Вместо него на глинистой поверхности выступала одна белая шапка Львова, выпачканная темной жидкостью.

Была еще небольшая лужа крови, от которой тянулся вглубь разорванный кровавый след. След переходил на широкую тропку, в одном месте обмятую копытами какого-то животного. И дальше след исчезал.

Только на больших расстояниях друг от друга, между едва заметными впадинами от скачущих копыт, появлялись темные пятна — продолжение первоначального следа.

Часть IV КОГТИ ДВУНОГИХ ТИГРОВ

1. Таинственное письмо

В большой аудитории кантонского университета пылал студенческий митинг.

Вместительный зал, круто уходящий вверх ступенчатым полукругом тесно уставленных скамей, был набит тысячами людей в однообразных куцых пиджачных парах, с желтыми ромбами монгольских лиц. Это — китайское студенчество собралось протестовать против новых вызовов со стороны белых захватчиков. Это — огромная придушенная страна горлами своих лучших детей кричала последние предостережения курящим сигары на открытой пороховой бочке.

Здесь не было разгоряченных, пылающих лиц, изменяющихся под наплывом разных впечатлений.

Китаец не умеет краснеть — пергамент его лица не приспособлен к этому. Он может придать физиономии полную бесстрастность, несмотря на самые сильные порывы. Вся его жизнь остается внутри, и только в мимике и ярком блеске сверкающих глаз передается эта внутренняя жизнь.

Западная цивилизация, одновременно поработившая Китай и давшая ему могучее оружие для изгнания тех, кто ее принес, уже сумела цепко обвить души детей возрождающейся страны. Они не кричат все сразу, не машут угрожающе руками, как делали бы это лет двадцать тому назад. Они сидят спокойно, в равнодушных позах настоящих американцев. Больше того — они внимательно слушают белолицего содокладчика, великолепной речью оправдывающего насилия своих соотечественников. Только в непрозрачной глуби их маленьких выпуклых зрачков тлеют гордые души потомков Яо и Хуанди — героев древнего могучего Китая.

На яркой четырехугольной эстраде, за длинным столом, под огромными иероглифами, украшающими стены, — полдюжины черных фигурок ораторов и президиума. Оратор на краю эстрады вытягивает к слушателям серые крылья рук, уверенно и настойчиво опутывает аудиторию неопровержимой цепью доводов и убеждений. Оратор-англичанин старается сорвать резолюцию, предложенную докладчиком.

В одном из задних рядов на самом верху, —

эстрада кажется отсюда маленьким добела раскаленным углем, стройно завершающим острый угол черного треугольника голов, — сутуло склоняется странно знакомый нам человек.

Правда, обычное европейское платье сидит на нем очень хорошо. Кажется, что никогда человек этот и не ходил в другом платье. Но этот гладкий выпуклый лоб, большие карие глаза, толстый нос над большим плотно сжатым ртом… Где мы видели это лицо? Если отбросить белый цвет кожи, почти такой же белый, как кожа сильно загорелого европейца, разве не узнаем мы в нем лица Абу-Синга, оставленного нами в безвыходном положении на одной из горных площадок Тибета?

Абу-Синг вынимает из кармана записную книжку, быстро пишет несколько строк. Тщательно складывает записку. Записка начинает быстрое путешествие по опускающимся рядам к далекой, убеждающей и шепчущейся эстраде.

Вот она уже у цели — в руках первого докладчика — пожилого, по-западному одетого китайца, сидящего в центре стола. Этот человек быстро прочитывает письмо. На его лице — типичном лице азиата — не отображается ничего. Он сует бумажку в карман, несколько минут сидит в задумчивости. Потом вынимает блокнот и порывистым карандашом набрасывает строки ответных фраз.

Этот незнакомец необходим Абу-Сингу. День тому назад прибыв в Кантон — столицу южного Китая, Абу-Синг все время мучительно изыскивал средства повидаться с ним и в то же время не вызывать свиданием излишних толков. В его изворотливом уме старого подпольщика мелькали и проплывали десятки разнообразных планов. И вдруг — такое простое разрешение. На каждом митинге множество вопросов в виде записок получается докладчиками. И эта записка, конечно, не привлечет ничьего внимания…

Человек на сцене писал. Его сосед справа — толстенький, розовый старичок-американец деловито склонился к лежащей на столе уже готовой резолюции протеста и одним движением круглых очков вобрал в себя лежащие мелким бисером строчки записки. Затем, как ни в чем не бывало, начал вчитываться в страстные строки китайского воззвания.

Англичанин кончил речь. Он исчерпал все доводы, он как дважды два доказал никчемность и даже бессмысленность сборища. В чем, собственно, дело? В том, что офицер французского отряда велел выпороть бамбуком двух китайцев, недостаточно почтительно поклонившихся ему при встрече? Но это — однобокое освещение фактов. Насколько он знает, правильное расследование уже ведется местным консулом. Китайцы были действительно виноваты: они ругали офицера, хотели избить его. Это могут подтвердить все солдаты отряда и даже миссионер-англичанин, присутствовавший при этом. А если, в конце концов, говорить откровенно, — ведь это были кули, простые, грязные рабочие. Стоит из-за такого пустяка подымать столько вредного шума? Конечно, всем известно, в чем тут дело: злостная агитация большевиков смущает китайское студенчество, мешает ему заниматься науками. И много гладких, хороших фраз на прекрасном китайском языке слетело с сухих пробритых губ английского джентльмена.

Оратор сел за стол, немного брезгливо обмахиваясь тонким душистым платком. Такая блестящая речь перед этими китайскими мордами! Но политика, родина… Теперь-то, наверное, митинг будет сорван. Да, тяжелые жертвы приходится иногда приносить на алтарь отечества.

Председатель открыл прения. Ряд причудливых иероглифов — фамилии записавшихся — быстро скользил по длинному листу. Один за другим на эстраду выталкивались люди с неподвижными лицами и скачущими жестами мечущихся тел.

Одна за другой произносились речи.