Дети капитана Гранина

Рудный Владимир Александрович

Гранин метнул сердитый взгляд на часового: тот пытался подать Думичеву знак. Часовой тут же отошел.

– Ох, боюсь, не возьмет тебя Гранин к себе в отряд, - в сердцах произнес Гранин.

– Почему не возьмет, раз я командированный?

– Мало что командированный. Он у нас такой: он сначала храбрость и силу у всех проверяет.

– А Гранин сам силен?

– Так себе...
– К Гранину вернулось веселое настроение.
– Такой, как ты, невзрачный...

– Ты, брат, полегче, - обиделся Думичев.
– Сам-то ты не такой уж видный, а про командира смеешь так неуважительно говорить.
– И, не зная, чем бы уязвить гармониста, добавил: - У тебя вон и

баян на басах фальшивит.

– Да ну?

– Вот тебе и да ну! Я еще не совсем оглох на фронте: тыщу баянов за свою жизнь настроил, а такого фальшивого не слыхал,

– Так ты не сапер? Ты настройщик?

– Мало ли кто кем был до службы. Вот ты, например, кем был?

– Я? Гм... печником...

– Оно и видно. А наш лейтенант Репнин был ученый, историк.

– Был? Значит, теперь он не ученый?
– рассмеялся Гранин.

– Много ты на себя берешь! Если хочешь знать, он такой культурный командир, что вот никогда не позволит возле командного пункта рассиживаться да на фальшивом баяне играть.

– Тогда и я, пожалуй, не буду.
– Гранин поднялся.
– А то выйдет сам Гранин и отправит меня под арест. Он у нас злющий...

В Кротовой норе Гранина поджидали начштаба с комиссаром.

– Ну и умора!
– хохотал Гранин.
– Много, говорит, на себя берешь! Скажи на милость, много на себя беру, а? Ох и народ, эти саперы!.. Ну что вы уставились, что? Закусить и то не оставили, все смололи, черти...
– Гранин присел за стол, выгреб остатки рыбных консервов из банки, взглянул исподлобья на Пивоварова и сказал: - Федор, пойди скажи ему, что капитан Гранин приказал сейчас отдыхать, ночью рубить дзоты, а утром пусть настроит мой баян. На, вынеси ему, Федя, баян, пусть возьмет с собой... А ты, Томилов, что молчишь?

– Думаю, - сказал комиссар.
– Обдумываю. Самого Гранина не признают. Знаменитого капитана Гранина хлопают по плечу и принимают за рядового. Не пришло ли время подтянуться и нам? Не подучиться ли у саперов и укреплять острова, добытые кровью, и воинской дисциплине?..

На другой день командиров созвали на разбор эльмхольмского боя. Пригласили и Щербаковского, уже мичмана, командира резервной роты, временно, пока не пришлют на место Фетисова другого. Он шел в штаб, сдвинув вязаную шапочку набекрень и всем своим видом показывая: хотя Иван Петрович и первый теперь в роте, но каким он был, такой и остался - разудалый геройский моряк.

В штабной каютке он увидел карты, схемы, развешанные по стенам, Пивоваров словно его не замечал, а Гранин - Щербаковский перехватил его хмурый взгляд и вышел. Вязаная шапочка была тут же убрана в карман. Невесть откуда появилась мичманка. Брюки из сапог он выпустил наружу. Послюнявил пальцы и что есть силы проутюжил морскую складочку. Снова войдя на порог штаба, он чин чином попросил разрешения присутствовать.

Командиры переглянулись. А Гранин повеселел: не подвел его мичман!..

А еще через день было открытое партийное собрание. Коротки собрания на войне: и некогда, и опасно. Между двумя скалами Хорсена уселись кто где. Вел собрание Богданыч, после Эльмхольма - признанный политрук. Главное в повестке дня - выстоять. Как выстоять на взятых десантами островках. Но, как положено, сначала прием в партию. Заявлений два - Щербаковского и Горденко. Алешу в тот день ранило в ногу, его отправили на Ханко. Колебались, разбирать заглазно или не разбирать?

– Разрешите сказать, - бледный от волнения, поднялся Щербаковский.
– При м-не орленка ранило. Утром ходили мы на шлюпке мины с-тавить. На обратном п-ути и ранило. П-ровожал его, п-лачет: а как же, говорит, с-обрание?! Никогда он не

плакал, д-аже когда к-арточку я отобрал... Ты не ст-рой р-ожу, Б-архатов!-Щербаковскому показалось, что Бархатов гримасничает.
– Я ему ф-отографию в бушлат вложил, х-оть он и не видел. С-амому отважному...

Богданыч чуял, когда надо остановить Щербаковского, чтобы не наговорил лишнего. Он строго спросил;

– У тебя все, Иван Петрович?

– П-ускай все, - махнул рукой Щербаковский и плюхнулся рядом с Бархатовым на опрокинутую ржавым килем вверх шлюпку.

Решили разбирать. Приняли Горденко.

Дошел черед Щербаковского. Он притих, с опаской поглядывая на Бархатова: что же скажет этот строго принципиальный товарищ? Говорили разное - хвалили, критиковали. Но Бархатов, именно Бархатов дал ему такую характеристику, что Щербаковский слушал, широко раскрыв глаза: неужто Бархатов его так одобряет? Когда Бархатов сказал ему, что ухарство хорошо в десанте, когда идешь в тыл противника, напролом, а теперь надо, мол, собрать себя в кулак и с некоторыми привычками распрощаться, он выслушал это не с обидой, а с болью и стыдом.

Богданыч, может, он хотел подбодрить Ивана Петровича, сказал, что без него рота не рота. Щербаковский умеет развеселить людей, когда, кажется, совсем не до веселья. Но, видя с каким удовольствием Щербаковский задрал свою бороду, Богданыч высказал то, что и было главным в эти дни для всех:

– Прет фашист вперед. Нам трудно. На Ханко под бомбами и снарядами не легче. А всей стране еще труднее. Главная задача - выстоять. А выстоять труднее, чем в атаку идти. Вы знаете - нам легче было остров штурмовать, чем сутки лежать на скале. Надо вгрызаться в гранит, как Парамошков, но выстоять! Член ВКП(б) не чин, - обязанность. Обязанность жить, как Фетисов жил.

Приняли и Щербаковского кандидатом в члены ВКП(б).

Алеша лежал в госпитале третью неделю. Перед ранением в отряде прошел слух, будто Гранин отбирает смельчаков для рейда в тыл врага. И вдруг этот проклятый осколок. Его проводил Иван Петрович, и Алеша только запомнил, что оба они плакали. На "Кормильце" вся команда побывала возле него. Шустров гладил его голову, а он - как во сне. То ли было, то ли нет. В санитарную машину, говорят, нес его сам капитан буксира. Алеша только помнил, что Кати там не было. Все спуталось, смешалось: Иван Петрович, Шустров, Гранин. Ему казалось, будто он всех слышит и к нему уже не раз приходил отец. Приходил как прежде, дома-в мичманке, в синем кителе с начищенными пуговицами, с двумя шевронами сверхсрочника на рукаве. Веселый, чисто выбритый, дурашливо докладывал матери: "Мичман Горденко прибыл в ваше распоряжение", целовал ее и принимался за Алешу: "Что у вас за вид, юнга Горденко? Форму одежды за вас будут соблюдать Минин и Пожарский? Штаны задраены на одну пуговицу. На корме пробоина. По заборам лазил, вижу. На полубаке сопли! А ну, мигом произвести большую приборку!" И утирал Алеше огромным платком нос, потом на все пуговицы "задраивал" штаны и требовал, чтобы мать "завела пластырь на пробоину" в штанах, разодранных в уличном бою...

При каждом врачебном обходе он просил о выписке. А его не отпускали. Надо еще сесть в постели. Надо встать. Надо с костылем научиться ходить. Он костыль отбросил и выпросил можжевеловую палку, толстую, у нее сук, как ручка.

Алеша упросил врачей отпустить его на неделю в дом отдыха, устроенный Граниным в лесочке Утиного мыса для выздоравливающих десантников - оттуда легче сбежать в часть.

В канцелярии подземного госпиталя писарь, возвращая ему по описи вещи и документы, дошел до фотокарточки, прочел на обороте надпись "Самому отважному" и осклабился: