Дети вечного марта. Книга 1
Шрифт:
— Короче, — перебила подругу Солька, — если по дороге встретишь таких же арлекинов, или убей, или беги, пока тебя не убили.
— А как же власти? — опешил Саня.
— Человеческие? Видишь ли, на время Веселого Похода, особым распоряжением герцога властям на местах запрещено вмешиваться в разборки между арлекинами.
— Мы ни разу не дошли, — печально подытожила Цыпа. — В этот раз собрались, подготовились, но от нас ушел Рик. Мы уже и надежду потеряли…
— Что, девочки, открыли парню глаза на наши дела? — крикнул от костра Шак. — Иди сюда, котяра, есть разговор.
В
— По роже вижу, сомнения в тебе так и кипят, — заключил собака. Он сидел тут же, но за костром его не было видно. Саня дал себе слово, следить за физиономией. Ему надоели собачьи подковырки.
— На, — Шак протянул коту кружку.
Не перепутаешь. Так пахнет только вино. Саня принял посудину. Вино ему приходилось пить редко. Такое лакомство не для бродячих котов. Но пить он не стал. Понюхал и отставил.
— Мы тут с Чалым поговорили. В общем, дела такие: тебе лучше остаться с цыганами. С ними, считай, легально дойдешь до восточной границы. Там они тебя переправят в Глечики, и дуй, котяра, во все лопатки, — деловито заговорил Шак.
— А почему не в Гошенар? — Спросил Саня, первое, что пришло в голову. Он-то думал, его уговаривать начнут, да расписывать будущие награды.
— Кленяки, Гошенар и Венс недавно договорились, сообща ловить преступников. В Гошенаре тебе дороги до первого стражника. С нами тоже не получается. По княжеству с живым котом-людоедом не погуляешь. Нас начнут проверять на каждом посту, и тебя, так или иначе, поймают. Можно рвануть к восточной границе, минуя поселения. Только, какой смысл?
— Но вы же туда так и так собирались.
— Если ты с нами идешь на фест, тогда — да. Тогда смысл есть. Если ты с нами не идешь, нам там тоже делать нечего. Дадим пару представлений в Венсе, дальше — на югозапад. Там зима теплее. Мне о девочках надо заботиться.
— Не сомневайся, кот, — подал голос Чалый, — тебе у нас понравится. Покрасим тебя в черный цвет, кольцо золотое в ухо вденем, дадим гитару — такой цыган получится, пальчики оближешь. И ни один стражник не привяжется. А там, и насовсем с нами останешься. Это ты еще наших женщин не видел. Как увидишь, сам в табор запросишься.
Саня сидел к костру боком. Припекало. Он отодвинулся, вспомнил о кружке, поболтал содержимое, понюхал, хлебнул…
Чем бы еще заняться? Можно блох половить. Но, во-первых, таковые на нем не водились; во-вторых, не вежливо — лошади ждут. Девчонки притихли. Тоже ждут. У Чалого улыбка от уха до уха — зубы наголо. Красивый цыган, значительный. Такому не захочешь, да поверишь. Шак, наоборот, уставился в землю. На роже ни одна морщинка не дрогнет. Что же делать?
Саня закрыл глаза. Под веками мерцали всполохи.
Горел костер. За костром стояли кибитки. Много кибиток. Чалый соберет большой табор. И пойдут они по долам и весям. Красивые, вольные, черные. Кто натуральный, кто — крашеный. Какая людям разница — цыгане. С одной стороны любопытно, с другой — боязно.
Прикочевали
У кибитки стоит старый одноглазый цыган. К нему ребятишки подбегают. В доме с соломенной крышей одинокая тетка живет. Мужа нет. Хозяйство справное. Старый цыган кличет молодого: Сашко, пойдешь в тот дом. Сашко, — невысокий, коренастый с пышной кудрявой шевелюрой, с ясными светлыми глазами красавец, — идет к тетке, заговаривает, смеется, показывает ровные белые зубы, подмигивает, улещает. Можно не сомневаться, оставит тетка парня ночевать. И на завтра оставит и на послезавтра. А на четвертое утро, проснувшись, да потянувшись от стонотного ночного счастья, не найдет ни парня, ни кошеля, что в сундуке лежал, да и самого сундука не найдет. Выбежит на подворье: стайка распахнута, сарайка — тож. Тихо пусто, а за плетнем соседка, которая вчера от зависти чуть не удавилась, на всю деревню хохочет: лови свое счастье.
Всполохи… Шак по пояс в воде толкает осевшую телегу. Мокрый, до судорог замерзший Саня тащит на тот берег Цыпу. Несет на плече, как волки барашков. Обрывая кожу на ладонях, цепляется за ветки и камни. Собака рычит от натуги, тянет завязшую лошадь. Сечет холодный дождь. Фасолька плачет на том берегу.
Если он уйдет с Чалым, — и не продадут, разумеется, — будет жить в свое удовольствие. Много ли надо, чтобы людей обманывать? Он, считай, всю жизнь их обманывал, человеком прикидывался, как мамка научила. Закружится кот. Серьгу в ухо… гитару дадут. Будет петь, бабам в глаза заглядывать. Главное — не забывать, что за тобой смотрят. Шаг в сторону — тебя за шиворот хвать: куда, котяра, наладился?
Хлеб, сало, луковица, немного вина… суровый Шак, ехидный собака… девочки. Некому будет нести Цыпу на берег, сама пойдет по пояс в ледяной воде, цепляясь за телегу.
Саня передернул плечами. В теплый летний вечер по коже продрало морозом. Полоса шерсти на спине встала дыбом.
— Шак, я пойду с тобой.
— До конца? — поднял голову Апостол. На Саню глянули темные усталые глаза. Ни радости, ни одобрения, ни тем паче торжества. Разве, отблеск понимания. Да какое понимание! Просто тени играют, сбивают глупого кота с толку. Ведь завтра же будет локти кусать, клясть себя за дурость.
— До конца пойду, — твердо сказал Саня.
И чуть не завалился на спину. Фасолька, обхватив сзади руками, зацеловала в затылок, в шею, затормошила.
— Ах, ты мой котенька! Ах, ты мой ласковый.
Чалый сидел, дергал верхней губой — точь-в-точь лошадь — сейчас укусит. Шак Апостол наконец улыбнулся. Собака нехотя поднялся с нагретого места:
— Пошли, Санька, цыган из лесу принесем. Пусть их баро забирает.
Телега, подскакивая на мелких ухабах, переваливалась боками. Трясло, так что клацали зубы. Правила Солька. Цыпа сидела, вцепившись в бортик. Лежа на соломе, Саня пытался читать.