Дети вечного марта. Книга 1

Огнева Вера Евгеньевна

Какая-то песенка, мимоходом подумал кот и, предусмотрительно вцепившись в скобу, обернулся, посмотреть, что делается у товарищей.

Собака на облучке сжался в комок, только глаза да клыки сверкали. Длинные белые волосы полоскались за спиной как крылья. Фасолька стояла на коленях у задка и выдирала из головы цветы. Они у нее там сами по себе росли. Утром расцветут, вечером завянут. Она как-то поведала, мол, если останется неделю без мужика, на следующую — никаких цветочков, а дольше вообще волосы полезут. У дриад все ни как у других. Так вот, эти самые цветочки она из волос и выдирала. И кажется, охала. Больно, должно быть. А как надрала целую пригоршню,

бросила на землю. То ли Шак резко повернул, то ли в глазах у кота помутилось, но ровная, убегающая из-под колес дорога, вдруг пропала. Ее стеной заступил частый осиновый подлесок. В такой не то что пройти, руки не просунуть. Еще пригоршня. Осинки заплела совсем уже дикая вьющаяся лиана. А дальше…

Апостол оборвал свой речитатив, охнул и вдруг оглушительно свистнул. Коней и обе повозки сорвало с места. Саня успел заметить, как придорожные кусты слились в серую пелену.

Замутило. Дорога пропала. Они падали вниз, в темноту.

Обе телеги стояли на поляне. Вокруг — дикий лес. Что дикий, сразу видно. Хоть ты только-только очухался, и в глазах еще плавают разноцветные круги, а желудок готов вывернуться наизнанку. Саня покосился. Нет, пока не сблевнул. Солома и рубаха чистые. Лучше бы не шевелился вообще. Замутило с новой силой. Перележал, стараясь дышать глубоко и ровно, а когда отпустило, опять полез осматриваться.

Все кроме Цыпы лежали пластом. Собака и Фасолька в телеге. Шак на траве. Цыпа, согнувшись пополам и кашляя, водила распряженных коней кругами по полянке. У лошадей, как и у нее, подгибались ноги, с боков падали клочья пены. Превозмогая дурноту, Саня полез из телеги.

— Давай, — забрал он поводья у девушки и пошел, стараясь, чтобы не заносило. Один раз чуть не треснулся о бортик телеги. Свернул. Круги в глазах еще плавали, но уже не стаями — по одному. А там и ватная глухота отступила. Мир заполнился лесными голосами и стонами товарищей.

Все, хватит. Лошадки, кажется, остыли. Саня повел их на край полянки, к ручью. Кони припали к воде. Там он их и оставил. Пора было побеспокоиться о людях.

Цыпа постанывала. Саня взял ее на руки и аккуратно поместил на место, в телегу.

— Ты как? Полежишь пока? Я тебе потом водички принесу.

— Са… Санечка, скорее… — девушка не дышала — хрипела. И дергалась. Лежала бы уже.

— Что, Цыпочка?

— Быстрее… Фасольку в воду. Быстрее!

Саня метнулся к соседней телеге. С задка свешивались рваные пряди волос. В них осталось два три помятых цветочка. Шея Фасольки неестественно выкрутилась. В лице ни кровинки. Покойник! Покойник? Когда потащил ее из телеги, девушка зашевелилась. Не зашевелилась даже, пошла судорогой. И ладно. Главное, живая. Что там Цыпа говорила? В воду? Ну-ка, коники, подвиньтесь. Саня содрал с девушки рубашку, стащил юбку, взял на руки, и понес в воду. Благо ручеек тут разливался заводью.

И-раз! Не держи он ее, всплыла бы, как сухая деревяшка. Он и держал, пока не застонала. А там и глаза открылись.

— Котенька, миленький…

— Молчи, шкодница.

Волосы полоскались по течению, как шелковый плат, играя коричневыми, зелеными и золотыми искрами. Один цветочек ожил. Саня почувствовал, как вся она наливается тяжестью.

— Отпусти меня. Отнеси ближе к бережку и оставь. Я еще тут полежу, — тихо попросила Фасолька.

— Ага. Давай. А я пойду гляну, как там остальные.

— Если Шак остыл…

— Как остыл!?

— Ну, если он не горячий, а уже нормальный, принеси ему воды.

— Ладно, только за кружкой сбегаю.

— Ведро

неси или два.

— А собаке?

— Он живой?

— Да вроде шевелился.

— К нему вообще не подходи! Даже к повозке не приближайся. Эд сейчас опасен.

— Давай, я его свяжу.

— Не подходи к нему! Я тебя заклинаю. С ним сейчас даже Шак не справится. Пусть отлежится. Быстрее в себя придет. И не кричи. Вообще громко не разговаривай.

Смотрите на нее, только что норовила из рук уплыть, кукурузка снулая, а уже командует. Мокрая рубаха противно липла к спине. В голове еще покручивало, но пошел щупать Шака. Ага, теплый, даже горячий и весь мелко-мелко трясется, как запаленная лошадь. Полежи, дорогой, охолонь, а я за водичкой сбегаю, кстати, посмотрю, как там наша травиночка. Уже, поди, лешакам глазки строит.

Солька лежала на отмели и блаженно улыбалась в небо.

— Смешно тебе! — попенял ей Саня.

— Глупый. Это я радуюсь, что жива осталась. Думаешь, нам впервой от погони уходить?

Зажмурилась, а сама улыбается. Саня споткнулся. Нагороди она ему всяких страшилок, поверил бы, но не впечатлися, а посмотрел, как эта оторва оживает, и чуть не всхлипнул. Вроде и не заметил, а вроде смертушка рядом промелькнула. Не задела, нет. Но ее дуновение коснулось всех: Цыпы, которая теперь опять надолго сляжет; Сольки, которая на себя не похожа; Шака, который из камня-монолита превратился в кучу тряпья, бери голыми руками и рви; Собаки… Так, котяра, не думай про него. Как только задумаешься, тебя твое поганое любопытство погонит, разбираться, что там и как. Однако живым можешь не вернуться. Оно тебе надо? Правильно — не надо. Так что, обходи собакину телегу седьмой дорогой.

Воды он Шаку принес. Как только тот зашевелился, Саня приподнял, совершенно неподъемное тело лошади, и помог напиться.

— Тащи еще ведро, — прохрипел Шак.

Это куда же в него лезет? Но пошел, побежал даже. На ходу отмечая, что и самому стало легче. Не в телесной тяготе дело. На душе стало светлее. Ведь по сути, как ушел из дому, так один и скитался. Ни одной близкой души. Когда жил в Камишере с приемными родителями в вроде и не тяготился людским соседством. Там все просто было. Ну, кот. И что? Новое чудище из лесу поперло — лови всем народом. Тут и кот сгодится. Еще как годился! Но только вышел в цивильные земли — сразу замкнулся. Лишнего не скажи, шага в сторону не сделай. Привык постепенно. Стало забываться, что такое, когда близкая душа рядом. А они — вот они, души, лежат вповалку и в его заботе нуждаются. А он в них тоже. Если не больше. Потому что одному — труба! Собака, только, сволочь, признаков жизни не подает. Пойти посмотреть?

— Стой, Санька, не ходи! — поднял бледное, иссеченное глубокими морщинами, лицо Шак. — К нему сейчас нельзя…

Апостол еще не успел договорить, когда из повозки выметнулся Эд. Глаза бешенные, на губах пена. Клыки по вершку. И рычит, как дикий зверь.

— Стой, Санька!

Кот прыжком ушел в сторону. Замешкайся он, клыки собаки отхватили бы руку. Саня успел, да еще оказался у того за спиной. Можно оглоблей врезать. Успокоится собака… не исключено на веки. Значит, нельзя. На размышления времени особенно не осталось, потому что собака уже разворачивался. Саня сообразил, что катастрофически не успевает. Но тут стремительное движение Эда оборвалось. Шак, выкинув ручищу, схватил его за лодыжку. Собака полетел лицом в траву. Тут-то кот его и накрыл. Всем телом. Сел сверху и руки назад заломил. А пусть почувствует боль. Глядишь, быстрее очухается.