Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

В конце августа у нас в деревне заболела дедушкина сестра. Она была очень старая, вероятно старшая сестра деда, где-то ей было под восемьдесят. Она жила одна в своем доме на краю деревни. Моя мама каждый день ходила к ней и даже там ночевала. С каждым днем ей становилось все хуже, и ее решили взять в наш дом. Ее перевезли на телеге и положили в комнате на кровать. Температуру было не сбить, лекарств не было, и через неделю она умерла. Ее положили в гроб и оставили в доме на ночь. Обычно покойников, положив в гроб, отвозили в часовню, но, так как лошади у нас уже не было, ее решили оставить дома. Утром, когда встали, стало светло, и все увидели у нее на лице много, очень много крупных вшей. Мама взяла бумагу, намочила в керосине, вши прилипали к бумаге, и она бросила бумагу в печку. Дедушка сказал, что эти вши тифозные, и Мария Ивановна, оказывается, заболела тифом. Дедушка нам всем настрого

запретил говорить об этом. Нужно было это сохранить в тайне, а то немцы очень боялись тифа. Если бы они узнали об этом, то могли сразу сжечь наш дом, а то и всю деревню. В этот же день мы похоронили Марию Ивановну.

Начиная с сентября месяца усилились налеты нашей авиации на станцию Дно. В хорошую погоду нам были хорошо видны эти налеты. Вечерами, после девяти часов, каждый день начинался этот концерт. Прилетали наши самолеты, начинали бомбить. Сразу вспыхивали прожектора. Они шарили по небу, находили и вели наши самолеты. Были хорошо видны разрывы снарядов в воздухе, цепочки трассирующих пуль. Если бомбы попадали, например, в цистерны с топливом, то кверху поднимался столб огня, и потом это горело до утра. Днем все тихо, а с 8–9 вечера это начиналось вновь, и так каждый день. Дед раскрыл крышу в амбаре. Крыши были покрыты соломой, и, для того чтобы они загорелись, достаточно было одного выстрела зажигательной пулей. Всю домашнюю утварь, ценные вещи и продукты питания: зерно, картофель – все закапывали в землю. Делалось это тайком, ночью, потому что полакомиться этим желающих было много. Так, к октябрю у нас в доме не было ничего лишнего, только самое необходимое. В начале ноября заболел дедушка. Я спал с ним в одной кровати. Он заболел также тифом. Однажды вечером я лег спать, а дедушка начал бредить, он сказал, что вот тут возле камня налимы трутся. Тетя Надя была рядом, спросила его: «А щук там нет?» Он ответил, что щук нет. Это были его последние слова. Меня переложили на другую кровать. Ночью я проснулся и увидел, как соседские старушки моют деда. Нас осталось в семье семь человек.

Начиная с сентября месяца усилились налеты нашей авиации на станцию Дно. В хорошую погоду нам были хорошо видны эти налеты. Вечерами, после девяти часов, каждый день начинался этот концерт. Прилетали наши самолеты, начинали бомбить. Сразу вспыхивали прожектора. Они шарили по небу, находили и вели наши самолеты. Были хорошо видны разрывы снарядов в воздухе, цепочки трассирующих пуль.

Когда вечером мы ложились спать, то бабушка все наши валенки клала в печь. Там они хорошо высыхали.

Однажды был какой-то праздник. Решили испечь пирог. Истопили печку и положили в нее пирог. Осталось немного теста. Мама сделала небольшой хлебец и посадила в печь вместе с пирогом. Когда пирог испекся, его вынули, и оказалось, что хлебец еще сыроват. Его посадили вновь, и про это все забыли. Когда вечером стали укладывать валенки в печку, бабушка вынула этот хлебец. Я ей помогал, подавал ей валенки. Она постучала по хлебу пальцем и сказала, что кто-то в нашей семье сгорит. Хлебец превратился в уголек.

Так бабушка предсказала себе такую смерть.

Похоронив деда, почти сразу заболела мама – и опять тиф. У нас в деревне немцев не было в это время. В Боровичах, от нас в семи километрах, стоял немецкий гарнизон. Там был какой-то немецкий медпункт. Работали там и немцы, и наши русские врачи. У тети Нади я один раз видел несколько колец, какие они были, золотые или нет, я не знаю, но камни на кольцах были очень яркие и красивые. Благодаря этим кольцам, она сумела уговорить одну врачиху приехать к нам в деревню к больной маме. Врач приехала. Она дала лекарств, сделала уколы.

У тети Нади я один раз видел несколько колец, какие они были, золотые или нет, я не знаю, но камни на кольцах были очень яркие и красивые.

Благодаря этим кольцам, она сумела уговорить одну врачиху приехать к нам в деревню к больной маме.

Потом она приезжала еще раза два или три. Недели через две мама, можно сказать, поправилась, но была очень слабая.

Ей бы нужно было вылечиться и набрать силы, но она стала вставать и включилась в повседневную работу. Так как она была слабая после болезни, то во время работы часто потела и в результате сильно простудилась. Она заболела ангиной, и так сильно, что буквально через три дня у нее в горле образовались большие нарывы, которые маму и задушили. Мама умерла. Ей было всего тридцать лет. Похоронив маму в середине ноября, сразу заболела бабушка – и тоже тиф.

По ночам горели деревни

К этому времени обстановка сильно обострилась. Немцы вели активные действия против партизан,

которые занимали деревни на шоссе Псков– Новгород. Партизан становилось все больше. Из деревень уже уходили все люди. Женщины, старики и дети – в леса, молодежь в партизанские отряды. Партизаны стремились к железной дороге, немцы старались не пускать партизан в Дновский район. Треугольник Порхов – Дно – Сольцы стал районом постоянных боевых действий. Немцы ночью окружали какую-нибудь деревню, и на рассвете начинался бой. Партизаны, конечно, уходили, но недалеко. Гибли и партизаны, гибли и немцы. Бои были каждый день. По ночам горели деревни, и мы знали где идут бои. В конце ноября такой бой произошел в соседней от нас деревне Опоки. Там дрались немцы с партизанами три дня. Там стоит и ныне действует церковь. Партизаны установили на колокольне пулеметы, и немцы понесли большие потери за три дня. Доходила очередь и до нашей деревни. В конце ноября вечером пришли партизаны и забрали всех коров. Они угнали все стадо. Они уже знали, что в деревне будет бой. У нас взяли корову и нетель, которая должна была отелиться.

Сестра Соня ходила ночевать к своей двоюродной бабушке по отцу. Она была старая дева, было ей в ту пору около 70-ти лет, и жила она одна. Звали ее Мария Екимовна, а в простонародье просто Екимовна.

Образ жизни в ту пору был такой. Окна должны быть занавешены, это называлось «маскировка». В каждом доме были сделаны санки, на них лежали теплые вещи, запас крупы или муки и круглый хлеб. Если момент тревоги – хватали сани и уходили в лес. Такие сани были и у нас. Там лежала мука, немного крупы, мамин новый полушубок и несколько караваев хлеба.

Мы были маленькие, а пули, вернее цепочки из пуль, летели высоко, и я их не боялся. Они были трассирующие и хорошо видны.

Ложась спать, мы укладывали свою одежду так, чтобы можно было одеться в полной темноте. Хотя мне было и семь лет, но я твердо знал, что если я этого не сделаю, то мне смерть, потому что бежать в лес голому невозможно. Бабушке становилось все хуже, она была в коме, и по утрам тетя Надя давала ей несколько ложек чаю с медом.

В один из дней, утром, прибежала вся взволнованная Соня. Первые ее слова с порога: «Вот вы тут сидите, а в деревне уже во всю идет бой!» Мы сварили картошку и хотели завтракать. Все это в момент отпало, и все мы стали одеваться. Когда мы с Сашей оделись, тетя Надя дала мне Сашу и сказала: «Беги к Екимовне, у нее на огороде есть окоп, там вы и пересидите этот бой». Я, держа Сашу за руку, выбежал на шоссе, и мы побежали в сторону дома Екимовны. Расстояние до дома было метров 300–400. Мы бежали по дороге вдоль реки, а слева, со стороны леса, стреляли немцы. Они стреляли из автоматов трассирующими пулями. Мы были маленькие, а пули, вернее цепочки из пуль, летели высоко, и я их не боялся. Они были трассирующие и хорошо видны.

Прибежали мы к Екимовне. Горела лампа. Топилась печка, тикали ходики, и такое впечатление, что Екимовна куда-то вышла и вот сейчас придет. Так мы с Сашей простояли минут 15–20. Пришла Екимовна и, всплеснув руками, воскликнула: «Что вы тут делаете? Ведь я сюда зашла случайно!» Обведя взглядом комнату, она сняла со стола маленький самовар, дала его мне в руки, сама взяла одну из икон, и мы побежали по огороду к окопу. Окоп находился рядом с двумя банями на северной стороне огорода. Бой уже разгорелся, и трескотня автоматов шла со всех сторон. Сашу отправили в окоп. Окоп был размером примерно 2 на 2 метра. Там уже были люди. Я остановился посмотреть, как на западе деревни уже горел крайний дом и начали разгораться еще два дома. Я был заворожен этим зрелищем. Вдруг совсем рядом раздался щелчок. У меня мимо уха просвистела пуля. Стреляли явно из бани. Кто там стрелял – немец или партизан – я не знаю. Баня от меня была метрах в 15-ти. Вероятно, меня просто хотели попугать, и, конечно, после этого я сразу нырнул в окоп. Я еще успел заметить, что у окопа стояли наши сани. В окопе мы с Сашей сидели в самом дальнем углу. Народу было много, и поэтому сидели, плотно прижавшись друг к другу. Время было часов 7–8, потому что было еще совсем темно. У выхода сидела Екимовна, и через несколько минут она высовывалась из окна и сообщала – чьи дома загорелись. Напротив нашего окна, к югу, на берегу, между рекой и шоссе, стояла часовня. Там же, вдоль дороги и реки, стояли амбары до самого конца деревни. С одной стороны часовни стоял амбар, с другой стороны – сарай с противопожарным инвентарем. Там были насосы и телеги с бочками. Амбар и сарай были покрыты соломой, а часовня – лесом. Расстояние между крышами было более одного метра. Сгорели оба, амбар и сарай, а часовня осталась цела. Как я понял из дальнейших разговоров, нашим старушкам было не жалко целой деревни, главное, уцелела часовня.