Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

Вход в крематорий был похож на звериную нору

Белова Нина Степановна, 1929 г. р

Я расскажу свою нелёгкую жизнь своей внучке Веронике. Отец мой родом из Смоленской области, Сухинического района, деревни Козарь. В 1914 году его забрали служить и направили в татарскую столицу Казань. Бабушка моя Акулина строго наказала отцу, когда надумает жениться, приезжать домой, а сама присмотрела в своей деревне ему невесту. У бабушки моей Акулины было 14 детей: 6 сыновей и 8 дочерей. Дочерей она выдала замуж недалеко, в другие деревни, кроме самой младшей Анны, – она вышла замуж в

своей деревне. Сыновья женились в своей деревне. Когда отделялись, дома строили вместе, и все жили в одной деревне. Лишь папа мой нашёл невесту в Казани, и мама моя была городская. Когда отец женился, поехал в Козарь показать жену, но бабушка Акулина не пустила их даже в дом. Они решили: «Посидим на травке, отдохнём и поедем обратно». Но тут пришёл папин брат Никита и повёл их к себе. Они пожили у него два дня и уехали опять в Казань.

В 31 году отец получил хорошую квартиру на улице Чернышевского, в Пассаже. У меня было два старших брата – Серёжа, 1922 года рождения, а Анатолий – 1926-го. Я с 1929-го. Всё было хорошо, но в 33-м стали голодать.

В 36 году мама умерла. Отец продал всё, что можно, даже подушки, только в день его получки наедались досыта, а через несколько дней опять полуголодные. На Новый год 1938—1939-го к нам приехал дядя Никита, привёз кусок сала и полмешка антоновки, посмотрел на нас и сказал: «Надо, Степан, ехать домой в деревню. Дети у тебя здесь голодные, а в деревне есть хоть картошка. Приезжай, Стапан, поможем». И уехал.

В Козарь мы отправились без Серёжи, он поехал в Ленинград на учёбу.

…Отец пошёл к председателю, нам дали маленькую сторожку и землю, и отец стал строить маленький домик из кирпича, покрыл соломой, из тоненьких брёвнышек сделал сени… Купили курочек и маленького поросёночка.

Отец мой был грамотный, читал газеты, с ним любили поговорить. Вечером, когда он варил лапшу на костре, к нам подходили мужики, что-то всё спрашивали у отца про войну. Отец что-то говорил им про Польшу. И вот пришли повестки, стали забирать на фронт мужчин, молодых ребят. Женщины кричали и плакали, провожая своих мужей, сыновей, братьев, отцов.

Моего отца пока не трогали. Деревня опустела, стало страшно…

Серёжу призвали на фронт, писем от него все не было. Наконец, в начале ноября почтальон вручила отцу пропахшую порохом «треуголку».

Пожилая худенькая женщина из Радождево теперь стала почти сакральной фигурой для жителей окрестных деревень.

Никогда прежде ее появления не ждали с такой тревогой и с такой надеждой.

Она и сама теперь, чувствуя себя проводником высшей воли, по-особому трепетно прижимала к себе большую почтовую сумку с письмами и телеграммами. И каждый раз с замиранием сердца вручала кому-то радость, а кому-то – беду.

– От сына весточка, Степан Игнатыч, – протянула «треуголку».

Это было письмо не вчерашнего мальчишки, а мигом позврослевшего мужчины.

«Здравствуйте, дорогие мои родные папа, Ниночка и Толик!

Пишу вам с фронта. У меня все хорошо. Я служу в мотострелковой дивизии. Каждую минуту думаю, как вы там, и эти мысли помогают мне здесь. Мне даже кажется иногда, что пуля обходит меня стороной. Даже не знаю, как это объяснить. Будто кто-то невидимый охраняет меня от

пуль.

Очень хочется вас всех увидеть. Вроде бы только недавно было лето, а кажется, что прошло много лет.

Когда война только начиналась, а меня призвали сразу же, я думал, что никогда не смогу убить человека, даже если это фашист. Но трудным был только первый раз. Теперь я вижу перед собой в прицел не людей, а врагов и думаю только о том, что должен освободить свою землю.

Фашисты – это не люди. Люди не могут так ненавидеть. Даже не знаю, откуда в них такая ненависть, ведь это они пришли на нашу землю.

Я видел, как немецкий самолет низко-низко летит над землей. Женщины и дети бежали от него по полю. Бежали и падали. А немецкий летчик смеялся. Да, он смеялся. Я никогда не видел такой мерзкой ухмылки.

Как будто сам дьявол сидел за штурвалом „Мессера Шмидта“. Я выстрелил в кабину самолета. Палил по нему еще и еще. Самолет загорелся.

За это мне дали ефрейтора и медаль „За отвагу“.

Но хватит о грустном. Вам ведь и так приходится несладко. А у нас на фронте есть и еда, и одежда. Так что не жалуюсь. Только очень скучаю по вам.

За меня не волнуйтесь. Не знаю, когда смогу приехать повидать вас.

Всех вас крепко целую и обнимаю

Сережа».

В районе грабили магазины, жгли, что могли. Толик пошёл в Сухиничи и принёс к вечеру полмешка манки, пахнувшей дымом.

Говорили, что немцы придут скоро. И правда, они приехали к нам сначала на мотоциклах в кожаных длинных плащах, пахли духами и тревогой, потом приехали две грузовые машины. Одна была накрыта брезентом. Туда кидали кур, гусей, а другую набивали свиньями. Немцы забегали в дома, забирали всю живность и спрашивали: «Матка, яйко, яйко». Но, конечно, яиц им никто не выносил. Некоторые женщины плакали, пытались отнять свою скотину, птицу. Бесполезно! Немцы угрожали прикладами.

В районе грабили магазины, жгли, что могли. Толик пошёл в Сухиничи и принёс к вечеру полмешка манки, пахнувшей дымом.

У нас был поросёнок пуда на два. Отцу пришлось его зарезать, разделать, засолить и спрятать по кускам прямо в соломенную крышу.

Зимой начались бомбёжки, горели хаты, а над ними летели снаряды. Снег был чёрный.

В деревне стояли немцы. Помню, два самолёта упали с каким-то страшным визгом. Они горели, и из них валил дым, а на крыльях красные звёздочки – наши.

Находиться в домах было страшно. Женщины брали детей и убегали в погреба. Через дом от нашего шла дорога на большак, летом по ней можно было ездить, а зимой её заметало снегом (метра два, не меньше). Поэтому дорогу проложили через наш огород, прямо около нашего дома.

Бои были сильные, немцы отступали, и по этой же дороге шли наши, везли на конях (по четыре лошади запряжены) оружие в гору. Солдаты кричали, погоняя лошадей. Гора была высокой, мороз сильным, а полозья скрипели и визжали.