Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

В 43 году у дяди Фёдора стало хуже с ногой, он стал сильно хромать. Шрайбер ругал его «швайн, фауль». Он любил подкрадываться, смотреть, как мы работаем, не стоим ли без дела. Дядя Фёдор, как заметит лесника, подпустит его поближе, делает вид, что не замечает лесника и громко выпустит газы. Шрайбер кричал «русский швайн» и уходил от нас. И однажды в воскресенье подъехали два мотоцикла с люльками. На одном – жандарм, на другом – солдат. Полицейский вызвал дядю Фёдора с тётей Марусей, их посадили к солдату, а полицейский поехал один впереди. Поляки сказали, что их повезли в печь.

В 44 году мы ходили в лес без охраны, а там было два немца. Под их

руководством мы и работали. Шрайбер приезжал в лес, проверял, все ли работают.

Один раз у меня сильно болела голова из-за малокровия. Как только ему сказали, что меня нет, он приехал в сарай (ездил он всегда на велосипеде, с собаками).

Их у него было 12 разных пород. Две комнатные маленькие, 2–3 жили во дворе в большой будке (у каждой был отдельный вход), остальных он брал на прогулку. Кормил собак высокий, толстый, очень добрый немец.

Лесник вбежал с криком, почему я не на работе. А я в это время на голой плите пекла блин из картошки, и он уже задымился. Из слов лесника я поняла: хочешь как Фёдор и Маруся пш-пш-пш, показал на плиту и выскочил.

Видно, всё же пожалел меня, потому что у него была дочка моего возраста. Больше я в сарае не оставалась, каждый день ходила на работу.

…Пленные французы асфальтировали дороги, тёмно-жёлтая военная форма была заметна издалека. Всегда весёлые, чистые – сразу видно, жили лучше нас. Откуда-то они узнали моё имя и кричали: «Ниня, скоро наши придут!» – улыбались и махали рукой.

Были здесь и итальянцы, работавшие на фруктовых дорогах, – обрезали ненужные сучья, подбирали их и жгли, а осенью снимали яблоки и паковали их.

У немцев сады по обеим сторонам дорог… Дорога яблок, дорога груш, вишен, слив и так далее, около леса ежевика, а в лесу черника. Мы ели её, когда валили лес, если не было Шрайбера. Ругал он не за чернику, а за то, что не работали. Я очень уставала, еле ноги дотаскивала до нар, и одна мечта была – поесть досыта хлебушка.

…У Шрайбера было два сына и дочь. Старший воевал в России. Когда я начинала подметать двор, на крылечко выбегала их дочка моего возраста. У неё были очень красивые платья, туфли или босоножки, но обязательно белые гольфы с кисточками, а на голове огромный белый бант. Она меня с любопытством разглядывала и не говорила ни слова.

Хозяйка была красивая и добрая, интеллигентная, меня не ругала, но смотрела строго. Как-то она вынесла мне кастрюлю картошки и нож во двор и сказала почистить побыстрее. Я ковыряла этим ножом и ничего не могла сделать (лезвие было посереди ножа). Когда она вышла, я всё ещё не могла почистить даже одну картошку. Она унесла кастрюлю.

На кухне хозяйка убирала сама – узников туда не велено было пускать.

Когда я заканчивала работу, хозяйка выносила мне тоненький бутербродик с вареньем, или с маргарином, или с топлёным салом, а сверху колечками сырой лук.

Я брала бутерброд и бежала в Берхерберг, уже темнело, и я спешила, потому что боялась немецких ребят, кидавших в нас камнями, как уже было не раз. А однажды мы с Ильюшкой шли на работу мимо немецких окон. Мы посмотрели на окошко, а мальчик оттуда показал нам язык, Илья высунул язык в ответ, и мы побежали. А из дома выскочил солдат с раненой рукой. Он закричал, чтобы мы остановились, схватил Илью за ухо и стал его крутить и кричать, что оторвёт ему голову. Ухо стало красным.

Илье много раз попадало. Немец, намечавший деревья, которые мы валили, сказал называть его Мастер. А звали его Пауль. Передний зуб у него сильно выпирал вперёд, и мы его звали Зуб.

А Илья (он быстро научился болтать по-немецки) сказал ему, что «мастер» по-русски «зуб». Но как-то он узнал, что мы его дразнили. Утром мы пришли, он схватил Илью за ухо и стал кричать: «Мастер, зуб, я, я!» Илья заплакал. Ухо у него ещё с прошлого раза болело. Ему, бедному, часто попадало. Немки у него украдкой спрашивали, правда ли, что у коммунистов есть рога (потому что в немецкой газете коммунистов рисовали с рогами). Илья что-то рассказывал, а они слушали с опаской.

Немки у него украдкой спрашивали, правда ли, что у коммунистов есть рога (потому что в немецкой газете коммунистов рисовали с рогами). Илья что-то рассказывал, а они слушали с опаской.

Как-то Шрайбер сказал, чтобы я пришла в пятницу пораньше. Я пришла и делала всё то же самое. Хозяйка была в хорошем настроении, бегала по комнатам и мурлыкала песни. Когда я убирала двор, хозяйка переоделась в красивое платье. Слышу, у них какие-то гости. Оказалось, это сын-лётчик, воевавший в России, приехал в отпуск.

Я всё сделала и ждала, когда мне разрешат уйти (без разрешения я никогда не уходила).

На крыльцо вышел сам Шрайбер, позвал меня в дом. Когда я вошла в зал, за большим столом сидели два офицера, один из них был в лётной форме – сын Шрайбера. Я узнала его потому, что видела в комнате его портрет, и хозяйка говорила мне раньше, что это её сын. Ещё в комнате сидели молодые немки и мужчины в гражданских костюмах. Они громко смеялись и повторяли слово «корб» (корзинка). Все посмотрели на меня, а сын Шрайбера поднял на верёвочке новый красный лапоть и спросил: «Правда, что у вас в России носят на ногах эти корзинки?» Я ответила: «Да, носят». Они грохнули со смеху. Хозяин сказал: «Иди во двор». Я ушла и заплакала – уж очень было горько. Сидела во дворе и ждала, когда меня отпустят, но хозяйка про меня забыла. И когда совсем стемнело, она крикнула с крыльца: «Нина, ты можешь уходить».

Когда я подошла к нашему сарайчику, эконом-немец стоял наготове с ключом, сразу же закрыл на замок. Я забралась на нары под своё тряпьё и думала об их столе, сколько там было всякой еды: колбасы, ветчина, сыр, какие-то салаты, пирог, конфеты, вино. Посуда аж сверкала, на стене оленьи рога, ружьё, сабля. В углу стояло пианино, красивые мягкие стулья. Я подумала о своём разбитом домике, который строил мой бедный папа, и такое зло на них взяло! Но поговаривали уже, что немцы отступают.

В следующую субботу я пошла к Шрайберу, а на другой стороне стоял двухэтажный дом. Я знала, что там были пленные, но не знала чьи. Дом горел, и из него доносилась песня: «Шумела буря, гром гремел». Я хотела подойти поближе, но хозяйка мне погрозила.

Меня больше не звали убирать. Днём мы работали, а ночью сидели на подоконнике и видели на небе зарево, а потом стал слышен и гул боёв. Наши были уже близко.

Нам велели прийти в полицейский участок. В это время туда притащили поляка, всего в крови, в разорванной одежде – его били за то, что он не хотел работать и обругал своего хозяина. Жандарм отчитал и нас: «Кто не будет слушать своего хозяина, будет отправлять в концлагеря». И нас распустили.

…Недалеко от леса было поле, в прошлом году там сажали брюкву. Осенью её убрали, и кое-где валялась маленькая мороженая брюква. По этому полю гнали евреев, не знаю откуда и куда, худых и грязных, некоторые хромали, ноги были перевязаны какими-то тряпками. Они хватали грязную брюкву и ели, а немцы их били прикладами.