Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

Мы еще четверо суток провели в этом аду. Однажды под вечер отец остановил машину, задний борт которой был открыт, переговорил с водителем и решил прорываться на Балаклаву. Меня поставили на машину, дали мне в руку бутылочку воды, пачку печенья, которую матросы принесли мне с батареи. Родители не успели запрыгнуть вслед за мною, как вдруг машина рванула с места и помчалась прямо к обрыву. Сквозь шельф бурой пыли я слышала крик матери: «Маечка, прыгай!» Собрав все свое мужество, я прыгнула в это бурое облако и оказалась в колючем кусте барбариса. Одна из колючек впилась в мою детскую коленку и разорвала кожу – память об этом до сих пор осталась на моей коленке в виде шрама. А машина с обезумевшим водителем и моим НЗ ушла с обрыва в море.

Меня поставили на машину, дали мне в руку бутылочку воды, пачку печенья. Родители не успели запрыгнуть

вслед за мною, как вдруг машина рванула с места и помчалась прямо к обрыву. Сквозь шельф бурой пыли я слышала крик матери: «Маечка, прыгай!»

Здесь же я видела банковскую машину, груженную мешками с деньгами. Она стояла одиноко на виду, и вдруг в нее прямым попаданием попадает снаряд, и деньги разлетелись вокруг, и мы шли по ним, но они уже не представляли никакой ценности. Последнюю ночь перед сдачей мы провели в дзоте, куда нас привел отец и его знакомый. Оба были в военной форме, с партбилетами, с пистолетами. Ночью они сожгли свои партбилеты и приняли решение стреляться. Но, так как мы с матерью не отпускали отца ни на шаг, они решили, что сделают это, когда мы утром выйдем из дзота. И вот настало это утро. Немцы стояли вокруг дзота и переводчик кричал: «Выходите или будете уничтожены!» Отец сказал матери: «Идите». Но мама разгадала их план и не вышла одна. Она сказала ему: «Будем вместе до конца». И мы вышли из дзота все вместе. Там стоял рыжий коренастый немецкий офицер с адъютантом. Увидев отца, он спросил: «Комиссар?» – и показал, что комиссары толстые, а он худой. Тут же приказал снять с отца сапоги, и его и знакомого погнали в колонну для военнопленных. Нас погнали следом. Так начался наш путь обратно в горящий город, но теперь без всякой надежды на спасение.

Никогда не забуду, как освобождали Севастополь

Батманова (Сычева) Надежда Георгиевна, 1928 г. р

Батманова (Сычева) Надежда Георгиевна родилась в Воронеже 25 сентября 1928 года. К началу войны отцу, Сычеву Георгию Евгеньевичу, был 51 год. Маме, Сычевой Раисе Алексеевне, 38.

Когда мне было два года, мои родители переехали в Севастополь – из-за необходимости лечиться в институте имени Сеченова, который тогда находился там. Жили мы по улице Ломоносова, в частном доме № 12, хозяева которого жили в другом месте. Мама работала на железной дороге старшим товарным кассиром, отец работал в Госбанке тоже старшим кассиром.

В 8 лет я пошла в школу № 3 на Советской улице, а с 1938 года стала учиться в музыкальной школе на улице Айвазовского. В музыкальной школе училась у преподавателя по фамилии Гринберг, а в общеобразовательной, где директором была Кораблева Клавдия Ивановна, классным руководителем у нас была Девочко Вера Романовна.

Жизнь протекала счастливо в труде и отдыхе. Ни в еде, ни в одежде нужды у нас не было. Почти каждое воскресенье мы ездили на экскурсии по Крыму. Все было в семье спокойно, без роскоши, но все были довольны.

Но однажды отца арестовали, от меня все скрыли, и я ничего не знала. Лишь тогда, когда отца выпустили, мне рассказали, что у него была недостача денег в кассе, но потом их нашли. Так как в тот момент это все уже было в прошлом, то я легко это пережила.

В 1940 году у меня появилась сестричка Леночка, и я стала главной ее няней.

В 40-х годах в городе часто проходили военные учения, и летом 1941 года было такое же учение, мы даже окна должны были заклеить бумагой. Мне как-то было очень тревожно на душе, лезли мысли о войне, но в газетах много писали о войне за границей. И вот однажды в июне 1941-го в четыре часа утра началась стрельба. Я уже не спала, так как меня разбудили начавшиеся за два часа до этого тревожные стуки в двери некоторых соседних домов. Но когда началась стрельба, то проснулись все и вышли на улицу. Прожектор поймал самолет, и зенитчики стреляли по нему, но он спокойно летел дальше. Мы с замиранием сердца смотрели на происходящее. Мама плакала и вдруг сказала: «Надюша! Это ведь война!» Мне было очень страшно, но я молчала, молчали и окружавшие нас люди. Вдруг самолет сбросил над нами какой-то предмет, и вскорости прозвучал колоссальный взрыв недалеко от нас – это упала первая бомба.

Очень многие женщины плакали. Вот так для меня началась война. По нашей улице Подгорной, куда выходила верхняя калитка, носили на носилках убитых. Так страх и ужас вселились мне в душу. Дальше бомбежки были очень частыми, и потому отец отправил нас за город, в лес за Инкерманом.

Нам возили еду, мы жили в скалах, а некоторые в палатках. Это было первое наше убежище. Мама была

еще на работе, а я сидела одна с сестричкой. Там произошел случай, который врезался мне в память: среди нас была одна женщина, мать военнослужащего, который приезжал к ней. Я эту женщину знала еще до войны, так как она привлекала внимание своей жизнерадостностью, не унывала и всегда всех успокаивала и веселила. И вот ей в голову пришла фантазия. Она вывернула свое легкое пальто наизнанку, надела шляпу по-модному, обувь большую мы ей дали на босу ногу, и она пошла в другой лагерь, якобы она врач и пришла лечить больных. Дети были в восторге от этой затеи, так как заниматься было нечем, было тревожно и скучно, а вернее, однообразно. Я с ней не ходила, так как моя сестричка капризничала, а другие пошли вместе с этой женщиной и смеялись над происходящим. Вдруг к ней подошли двое вооруженных военных и предложили пройти с ними. Дети вступились за нее: «Это наша тетя Катя!» – но военные были неумолимы. Дети вернулись и мне все рассказали. Больше она не появлялась, а потом пришел военный и забрал все ее вещи.

После этого случая я стала очень активно проситься домой. Вскоре отец перевез нас в инкерманские штольни, и там мы находились довольно долго. Нам также возили еду, а Севастополь бомбили каждый день. Потом я стала проситься забрать нас и оттуда.

Мы приехали домой уже к осени, но дома невозможно было находиться, так как негде было прятаться. Помню, мы еще ходили к знакомым на ночь. Жили они за вокзалом в доме, который стоял рядом со скалой, а кухня, в которой мы находились, была просто в скалах.

Но в один день я наотрез отказалась туда идти, а на следующий день мама узнала, что туда попала бомба, и их всех придавило. С тех пор мама мне верила и насильно никуда меня не водила.

Потом маме предложили сдать деньги на то, чтобы вырыть убежище ближе к дому, на улице Батумской, и она согласилась. Когда убежище было готово, мы пошли на Батумскую. Убежище вырыли в 6–8 метрах под дорогой, а второй выход был во двор дома. Так как это было недалеко от нашего дома, то можно было иногда побыть там. Жили мы у женщины, которую звали Роза, она жила со старенькой мамой. Я часто бегала с ребятами искать бутылки: мы их набирали и бегали сдавать для «коктейлей Молотова». Занимались этим часто, и скоро в домах не осталось бутылок. К этой тете Розе приходил племянник с линии фронта, много рассказывал и о наших ребятах, и о зверствах немцев. Советовал уезжать скорей, но у тети Розы была старенькая мама. У нас к этому времени отец работал в особом отделе флота в столовой, которую надо было обеспечивать продуктами. Он умел, очевидно, работать хорошо, и его не отпускали, а на фронт тоже не брали, ведь ему было уже много лет.

Мама часто бывала с нами, но еще чаще помогала отцу по работе, и мы нередко сидели одни. После того как убежище было готово, мы так и жили в этом доме с тетей Розой и прятались там же. Мама всегда очень боялась моря, так как плавать не умела, а бури на нее производили ужасное впечатление. Эвакуироваться морем она боялась – а другого сообщения, кроме как по морю, не было. При этом мама говорила, что лучше умирать на суше. Так шло тревожное время осады Севастополя.

Каждый день кого-то из знакомых убивало, ранило, каждый день страдания, слезы, переживания, но жизнь шла, надо было есть, пить, мыться, доставать еду. Бомбили очень часто, а мы – дети – научились даже под бомбами бегать то за водой, то за хлебом. Знали уже по свисту бомб: близко она падает или далеко, надо падать или бежать. Очень часто бросали зажигательные бомбы. Если не успеешь сбросить ее с крыши, то все сгорит. Сначала мы лазили на чердаки и крыши, научились сбрасывать их, но потом это стало невозможно, так как бомбы сыпались как орехи – за зажигательной следовала сразу фугасная.

Я часто бегала с ребятами искать бутылки: мы их набирали и бегали сдавать для «коктейлей Молотова».

Занимались этим часто, и скоро в домах не осталось бутылок.

Так проходили день за днем. Воду доставали в колодцах. За водой бегала чаще я, и если принесу половину ведра, то это уже счастье, а так обычно 2–3 кружки оставалось на дне, так как под бомбами и снарядами приходилось прятаться, ложиться, все проливалось.

Каждый день кого-то из знакомых убивало, ранило, каждый день страдания, слезы, переживания, но жизнь шла, надо было есть, пить, мыться, доставать еду. Бомбили очень часто, а мы – дети – научились даже под бомбами бегать то за водой, то за хлебом. Знали уже по свисту бомб: близко она падает или далеко, надо падать или бежать