Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

В бомбоубежище дома, где сейчас бар «Меркурий», нас не приняли, так как оно было переполнено. Затем нас подвезли к бане, во дворе которой находилось другое бомбоубежище.

За мамой ночью пришел матрос с подводной лодки, но мама не могла оставить детдомовских детей. Так мы остались в осажденном Севастополе.

Утром немцы вошли в город. Цокот их сапог до сих пор стоит в ушах. Было очень страшно. Мама обратилась ко всем, кто находился в бомбоубежище, – взять детей, потерявших родителей. Детей разобрали, а мы с мамой пошли на Костомаровскую, дом 6, где до войны в доме сватов жила наша бабушка, которая с началом войны была эвакуирована на Кавказ. Мы находились там до освобождения Севастополя.

Слухи быстро распространялись,

передавали, что по улице Восставших ведут военнопленных. Мама сразу побежала туда. Двигался нескончаемый поток раненых, усталых, раздетых до пояса или, наоборот – в тельняшках – защитников города.

Среди военнопленных мама узнала своего старшего брата – Матвеева Александра Андреевича, политрука Черноморского флота. Она закричала: «Саша!» и потеряла сознание. Из колонны удалось выскользнуть девушке, которая подхватила маму и отвела в сторону. Придя в сознание, мама привела ее на Костомаровскую. Звали ее Наташа, у нее было множество ран. Когда раны зажили у нее, она исчезла. После окончания войны она разыскала маму, мы жили тогда уже на Новороссийской улице.

На месте городской тюрьмы немцы разместили лагерь военнопленных. Мама каждый день ходила к тюрьме, носила воду, еду, надеялась найти отца, брата, сыновей. Через колючую проволоку она познакомилась с Наташей Величко, в записках которой сообщалась ФИО военнопленного, которого мама выдавала за мужа. Этого человека выдавали маме, она отводила его домой. И так из раза в раз.

В доме на Костомаровской спасенные раненые вырыли из нашей квартиры проход в подвал следующего дома, который выходил в разрушенный соседний двор. Вскоре там собралось много наших бойцов. Все укрытые в нашей квартире бойцы затем переправлялись в лес через Наташу Величко. Через нее мама получала листовки, которые ночью расклеивала на домах. Приносила листовки я. Мне было семь-восемь лет, я была маленького роста, никто не обращал на меня внимания. Через горки разрушенного города я приходила к дому за банком, где находилась военнопленная Наташа Величко. Стучала в окно комнаты полуподвального помещения, иногда оно было открыто. Наташа уже ждала меня, передавала мне плетеную корзинку с едой, на дне которой находились листовки. Я была предупреждена, если будут обыскивать, то сказать, что нашла. В это, правда, никто бы не поверил.

Мама получала листовки, которые ночью расклеивала на домах. Приносила листовки я. Мне было семь-восемь лет, я была маленького роста, никто не обращал на меня внимания.

Мне просто везло, я благополучно возвращалась домой. Представьте, сколько пришлось пережить маме за время моего отсутствия.

Война для нас закончилась на Костомаровской, в подвале разрушенного трехэтажного дома. Бомбежка была страшная, стены ходили ходуном, с потолка сыпалось. Вдруг в проеме полузасыпанного подвала показался матрос с автоматом и закричал: «Немцы есть?» Все вскочили и начали его целовать. Нас предупредили, чтобы не выходили на улицу. Но мы, конечно, вылезли и побежали домой.

На следующий день был салют. Ракеты выпускали в небо со всех точек города, салютовали на всех улицах, все небо было в разноцветных огнях. Это была победа!

Я помню, как немцы уничтожали евреев в Севастополе

Красова Людмила Петровна, 1928 г. р

К началу войны мне было тринадцать лет. В ночь с 21 на 22 июня был торжественный вечер, выпускной бал. Играл оркестр… Вдруг со стороны Балаклавы мы увидели два летящих самолета. Они долетели до района стадиона «Чайка» и сбросили парашют. Мы подумали, что скинули подарки, поэтому побежали встречать сброшенный с неба груз. Не успели добежать, как взорвалась сброшенная с самолета мина, и нас накрыло взрывной волной.

Мы прибежали обратно в школу. Утром объявили о начале войны. Папу сразу забрали в армию, так как он был участник Гражданской

войны. Его направили в севастопольское ПВО.

Мы остались дома: мама и четверо малолетних детей. Вскоре всех детей собрали в подвале на улице Новороссийской, потом перевезли в инкерманские штольни. Не помню, сколько мы там пробыли, но там вместо воды давали шампанское, было сыро и холодно, поэтому мы с сестрой убежали домой.

Маму мобилизовали на работу в госпиталь. Дома практически никого не было, поэтому мы пошли помогать маме в больницу – она находилась там целыми сутками. Носили горшки, стирали бинты, вываривали их, гладили и скатывали. Бегали с поручениями по больнице. В школу мы первого сентября не пошли, так как занятия, по сути, прекратились. Мы работали в госпитале до последнего дня – все время под бомбежками и обстрелом. Дом наш был наполовину разбит. С водой в госпитале недостатка у нас не было.

От эвакуации в район 35-й береговой батареи мы отказались, так как находились при тяжелораненых, которых не эвакуировали. Отец ушел туда, а семья осталась в городе. Отец сказал: «Сидите дома, будь что будет…»

Когда зашли немцы, то мы три-четыре дня не высовывались из дома, боялись. Огород наш выходил на дорогу, по которой гнали военнопленных в тюрьму. Около нас было два дома. В одном сделали комендатуру, а во втором жили татары-охранники. Через пару дней они пошли по домам, стуком вызывая женщин на работы: «Бабы, выходите». Мы убирали осколки, мусор, расчищали территорию. Потом стали таскать воду для пленных и немцев.

Через неделю-две наши пленные стали умирать от антисанитарии, отсутствия медикаментов и питания. Рядом с кладбищем Коммунаров вырыли несколько огромных ям, куда скидывали тела день и ночь. Бросали неделю, две, дышать было нечем. До сих пор на месте захоронения не поставлено ни одного памятного знака, не проведена эксгумация…

Хороших, еще здоровых пленных немцы отобрали и загнали на нефтеналивную баржу, человек 100–200. Что случилось дальше, мы точно не знаем, но баржа загорелась, и эти люди сгорели заживо. В наш район прибежали татары и стали просить вилы – вытаскивать обгоревшие трупы из воды.

Через неделю-две наши пленные стали умирать от антисанитарии, отсутствия медикаментов и питания. Рядом с кладбищем Коммунаров вырыли несколько огромных ям, куда скидывали тела день и ночь. Бросали неделю, две, дышать было нечем. До сих пор на месте захоронения не поставлено ни одного памятного знака, не проведена эксгумация…

Спустя некоторое время к зданию, где содержались военнопленные, стали приезжать родственники узников со всего Крыма и, написав записку с фамилией-именем-отчеством пленного, отдавали ее охраннику, который затем шел по камерам и вызывал искомого человека. Убедившись, что он жив, сообщал об этом родственникам, которые отдавали украшения и все самое ценное за то, чтобы его отпустили. Охранники ночью, вынося на носилках трупы в яму, сверху клали живого, и он таким образом оказывался на свободе. Потом он бежал к нашему дому, где во дворе жили его родственницы. Побыв у нас дома пару дней, они уходили в сторону Инкермана. Мы собрались – дети c мамой, – пришли в концлагерь с документами, показали их, отца выпустили, а затем нас всех направили в комендатуру, где зарегистрировали.

Маму и меня немцы отправляли на кухню комендатуры, где мы готовили и убирали. Собирали объедки и очистки еды, выносили их с собой домой. Тем и питались. Территорию своей улицы все время оккупации мы практически не покидали – боялись, что могут схватить и отправить в Германию на работу.

Маму и меня немцы отправляли на кухню комендатуры, где мы готовили и убирали. Собирали объедки и очистки еды, выносили их с собой домой. Тем и питались. Территорию своей улицы все время оккупации мы практически не покидали – боялись, что могут схватить и отправить в Германию на работу.