Дети войны. Народная книга памяти

Шервуд Виктория

После регистрации, проведенной немецкой комендатурой, всех евреев собрали на стадионе «Чайка» неподалеку от нашего дома. По городу ездила машина и объявляла о том, что им надо пройти перерегистрацию.

Сначала евреев загоняли в раздевалку, якобы готовили к переселению. Мужчин (преимущественно дедов) – в одну сторону, женщин (в основном, бабушек с детьми) – в другую. Потом их обыскали и повели в тюрьму. Часа в три или четыре утра к воротам тюрьмы подогнали машины-душегубки и загнали туда сначала мужчин, чтобы отвезти ко рву на седьмом километре. Пока они туда ехали, все задохнулись в машине. Потом душегубки вернулись за женщинами. Когда они подошли к машине, то услышали запах страшной вони от рвоты, оставшейся в машинах,

и всё поняли. Их убили по такой же схеме.

Я помню, как летели фашистские самолеты бомбить Севастополь

Линецкий Александр Ильич, 26.08.1932

Никто не предполагал, что утро 22 июня круто изменит нашу жизнь, а у многих ее еще и заберет.

Самолеты летели низко со стороны Балаклавы. Небо было предрассветным, еще желтым, освещенным прожекторами и трассирующими снарядами. Первый же взрыв и треск разбившихся стекол вызвал страх и тревогу. Начались постоянные ночные налеты на город.

Наша семья жила на улице Щербака, в доме 61. А учился я на площади Щорса в 16-й школе – впоследствии этой школе присвоили 5-й номер. В предвоенном классе было 40 учеников. Классным руководителем была Юлия Ивановна. Сегодня из моего класса, насколько я знаю, в живых остались только трое.

К сентябрю разрушительные налеты немецкой авиации стали практически постоянными и осуществлялись как ночью, так и днем. Класс был переведен учиться в подвальное помещение на улице Константина (сейчас это улица генерала Петрова). Власть города, как могла, берегла детей. Школьников стали вывозить в сельскую местность.

В конце октября немецкие войска подошли к Севастополю и началась оборона города. Гражданское население ходило работать на строительство оборонительных сооружений. Копали траншеи, противотанковые рвы, дежурили в ночное время, боролись с зажигательными бомбами. Многие погибали при бомбежках и обстрелах. Город стал фронтом.

Становилось все тяжелее. Гражданским людям пришлось жить в бомбоубежищах, которыми стали штольни времен первой обороны Севастополя, подвальные помещения домов, разрушенные строения. Специальных убежищ было мало. Наша семья находилась в штольне-коллекторе под крепостной стеной в бомбоубежище под Краснофлотским бульваром (сейчас —

Если в десятилетнем возрасте ты видел, как отделяются бомбы от вражеского самолета, видел убитых людей, видел сожженный и разрушенный город, ты не забудешь пережитого и не сможешь простить никогда.

Матросский бульвар), на улице Фрунзе (теперь – улица Нахимова), в подвале полуразрушенного дома на улице Перелешинской (сейчас – улица Демидова), в собственном доме на улице Щербака.

В 1942 году упал снаряд на угол нашего дома. Счастливый случай спас мою жизнь. Взрыв произошел на уровне крыши. От ранений и контузий нас вылечило время.

Планомерное разрушение врагом города, недостаток воздуха, воды и пищи делали жизнь людей в осажденном Севастополе очень тяжелой. Если в десятилетнем возрасте ты видел, как отделяются бомбы от вражеского самолета, видел убитых людей, видел сожженный и разрушенный город, ты не забудешь пережитого и не сможешь простить никогда.

В мае 1942 года нашу семью должны были эвакуировать на военном корабле. Ночью под обстрелом мы добрались до угольной пристани. Корабль находился в Северной бухте – разгружал боеприпасы. Он должен был подойти и забрать раненых жителей города. Но при подходе к угольной пристани корабль был поврежден. Он не смог забрать людей и ушел. Тишина, наступившая 3 июля 1942 года, оказалась страшнее разрывов бомб. В город вошел враг.

Соседи украли наши вещи

Ляч (Гаврильченко) Мария Михайловна, 1933 г. р

Родилась 20 апреля 1933 года в Севастополе. К моменту начала войны была в детском саду, который выезжал на лето в пионерский лагерь в Мухалатке. Детей

должны были вывезти из Севастополя, поэтому родителям нас не отдавали. Но мама получила пропуск для эвакуации на военном тральщике в Поти – туда был переведен ее завод. В итоге маме дали разрешение забрать меня из детсада, меня привезли и высадили возле Приморского бульвара. Подойдя к своему дому, я его не узнала: окна были грязные, на них наклеены бумажные кресты, стены тоже забрызганы грязью. Я зашла в квартиру и увидела стоящие посреди комнаты чемоданы, плачущую маму у окна. Она смотрела на тральщик, уходящий в Поти.

Так мы остались в Севастополе. Мама продолжала работать на заводе, а я 1 сентября пошла в первый класс школы № 16. Потом школу отдали под госпиталь. 30 октября 1941 года началась осада города, рабочим разрешили забрать свои семьи в штольни завода, туда же перенесли и станки. Мы с мамой жили недалеко от завода и иногда, когда стемнеет, приходили домой выкупаться, постирать белье. Около госпитального моста стояла зенитка. Солдаты-зенитчики приходили к нам по очереди помыться, мама стирала им гимнастерки, сушила их над печкой в комнате. На рассвете мы возвращались на завод, так как позже было опасно. Однажды в нас стреляли из дальнобойного орудия, стоявшего на Мекензиевых горах, снаряды перелетали через нас, и мы наклонялись к земле под свист каждого снаряда. Больше мы домой не ходили.

Мама работала в цехе, меня брала с собой. Когда она работала на корабле, я оставалась в штольне. Там работали станки токарные, а на них, стоя на ящиках, работали мальчики лет 13–14. Я была очень маленького роста, и меня, любопытную, прогоняли, чтобы не мешала. Тогда я уходила на площадку около штольни, там играла. Однажды ко мне подошел матрос, взял меня за руку и повел на корабль, что стоял у причала напротив штольни. Посадил меня за стол и ушел. А кок принес два котелка, ложку, все поставил на стол передо мной. Я посмотрела в котелки: в одном был жирный борщ, в другом рисовый плов с мясом. Всего было так много, что я испугалась: все это я должна съесть? Но тут раздалась сирена, и есть мне не пришлось. Послышался топот ног на палубе – матросы бежали на свои боевые места. Застрочили зенитки по немецкому самолету-разведчику, который называли рамой. Самолет улетел, а командир отдал приказ отчалить от берега. Ему сказали, что на корабле девочка. Он спустился ко мне, остановился, сдвинув на затылок фуражку, и стоял, сложив на груди руки и расставив ноги на ширине плеч. Смотрел на меня и, наверно, думал, что я ему принесу: горе или удачу? Ведь говорят, что если на военном корабле побывает женщина, то корабль тонет. Но я-то была девочкой.

Мы вернулись к причалу невредимыми. Мама узнала, что я побывала на военном корабле, и пришла в ужас. В наказание она устроила меня в инструментальную, чтобы я помогала выдавать инструменты. В семь лет я уже хорошо писала, читала, хорошо считала. Вот я стала работать в инструментальной с Дергачевой Евдокией Васильевной и Мурочкой (так ее звали рабочие). Мне показали, где и в каком ящике лежит инструмент, что обозначают цифры на инструментах. Однажды мы с Мурочкой стояли у входа в штольню и смотрели в сторону улицы, где жила ее лежачая мама, не встававшая с кровати по причине болезни. В штольню бежали рабочие с криками: «Мина! Мина!» Мы посмотрели на небо и увидели, как на парашюте спускается к нам мина. Она не попала в море, а разорвалась на берегу. Не помню, как я очутилась в штольне, только чувствовала боль в затылке. Прибежала мама, стала меня ощупывать, расспрашивать, что у меня болит. Я говорю: «Ничего не болит, я ничего не вижу». К вечеру у меня поднялась температура, мама вызвала врача. Та меня осмотрела и сказала, что не понимает, от чего у меня температура. Мама рассказала, что со мной случилось. Врач сделала вывод, что я получила контузию от взрывной волны. Но и сейчас, через много лет, я иногда на несколько минут теряю зрение.