Детские странствия
Шрифт:
Мне тоже стало жаль его - вспомнил, что и лошадь у нас сгорела, - и я расплакался, прижавшись к отцу.
До пожара наша семья жила справно. Зимой отец возил на железную дорогу лес, работал месяца два - три, возвращался с деньгами, привозил подарки: ситец, кумач, сахар, чай.
Худо стало без коровы, без лошади. Старшие братья, Терентий и Иван, нанялись пастухами. Изредка прибегая домой, они приносили хлеб и, давая мне кусок, говорили:
– Это тебе, Васька, лиса подарок прислала.
Я верил, что этот хлеб необыкновенный; он казался мне куда вкуснее, чем тот, который
Однажды отец пошел к псаломщику, чтобы получить с него деньги за пахоту, и взял меня с собой. Когда мы вошли в избу, тот сидел за столом и ел пшенную кашу. Каши была полная тарелка. Я смотрел на нее, облизывался и думал, что, может быть, псаломщик всю кашу не съест, немножко оставит нам. Но он на наших глазах сам съел всю кашу.
– Какой жадный черт!
– сказал я, выйдя с отцом на улицу.
Как мне хотелось проглотить комочек пшенной каши! Казалось, что ничего вкуснее ее нет на свете.
Отец, обнадеживая меня, говорил:
– Вот подожди, Вася, подрастешь, пойдешь в школу, выучишься, как псаломщик - тогда тоже будешь есть пшенную кашу целыми тарелками и нас с мамкой накормишь.
«И есть же такие люди, что едят кашу целыми тарелками!» - думал я.
Крепко запала мне в память каша, которую ел псаломщик. «Выучусь и буду есть, как псаломщик», - решил я.
Наступила первая после пожара зима. Отец со старшим братом уехали на заработки, и дома на четверых - меня, брата и двух сестер - осталось две пары сапог, или бахил по-нашему. Я был самым младшим, поэтому сапоги доставались мне редко: когда старшие заспятся или зазеваются. Обуешься украдкой и бежишь на улицу поиграть с ребятами в шар.
Вывелась нынче в деревнях эта игра, а тогда у нас на Онеге играли в нее и маленькие ребята и взрослые мужики.
Подавальщик подбрасывал деревянный шар, и надо было на лету попасть в него палкой. Но только дождешься своей очереди бить шар, как браг Ваня кричит из избы:
– Васька, черт, беги домой, давай бахилы!
Задерживаться опасно: брат сильнее - побьет.
Приходишь в избу, скидываешь бахилы, садишься босой у окна и начинаешь продувать в замерзшем стекле дырочку, а потом глядишь в эту дырочку, как ребята играют на улице в шар, и думаешь: «Эх, когда эта чертова зима кончится и можно будет бегать по земле босиком!»
В одном только случае Ваня охотно уступал мне бахилы. Мать, готовясь варить кашу из житной муки, говорила:
– Взял бы кто из вас туесок и сходил в Погост - попросить у добрых людей молочка.
Никому не хотелось идти попрошайничать.
– Пусть Васька сходит. Он маленький, ему не стыдно просить, - говорил Ваня.
Мне тоже было стыдно, но я все-таки шел - хотелось покушать житную кашу с молочком.
Мать старалась одеть меня потеплее: Погост был в версте от нашей деревни - для малыша дальняя дорога.
Страшно бывало, когда спустишься с Бабьей горки и деревня скроется за ней.
Дорога шла по берегу Онеги. С одной стороны - река, с другой - обнесенные изгородью поповские поля, за ними в полуверсте - лес. На дороге пусто, за каждым сугробом мне чудится медведь или волк.
Я поднимал валявшуюся у изгороди палку, шел не торопясь; оглядываясь
Добравшись до Погоста, я стучал в дверь крайней избы. Это была изба попа Виктора. Тут меня всегда встречали сердитым окриком:
– Кто там стучит?
И каждый раз я отвечал:
– Это я, Васька Буйдин [1] из Спировой.
Работница попа Панька пускала меня на кухню. Я останавливался на пороге, снимал шапку и молча поглядывал по сторонам. Из-за этого я только и заходил сюда - посмотреть, что делается на кухне у попа. Попадья давно уже объяснила мне, что всем погорельцам не наподаешься и что попу молоко нужнее, чем мужикам. Правда, когда я, вполне убежденный этими доводами, надевал шапку, она кричала работнице:
1
1 Деревенское прозвище отца.
– Плесни ему, Панька, ложки две, и пусть идет с богом!
Плеснув мне в туесок с полстакана молока, Панька выпроваживала меня из кухни. А попадья кричала вслед:
– Больше к нам не приходи - иди мимо!
Из поповской избы я шел в избу Демидова, работающего в Питере поваром.
Его жена Пелагея, жившая с мужниной сестрой Ульяной, слыла женщиной доброй. Заходя к ним, я молча садился в углу на лавку. Приятно было, намерзшись в дороге, сидеть в теплой и чистой, застеленной половиками избе и смотреть, как дочери Пелагеи, девочки моего возраста, возятся на полу с куклами. Пелагея и Ульяна сидят за столом и прядут, не обращая на меня внимания.
– Ты чего, погорелец, молчишь?
– спрашивает наконец Пелагея.
– Говори, зачем пришел?
– Мама послала попросить молочка, - отвечаю я.
Рыжая Ульяна делает вид, что это ее удивляет:
– Молока захотел? Да ты бы, мужичок, воды из Онеги напился. Зачем тебе молоко?
– Вода в Онеге нескусная, - говорю я.
Ульяна всплескивает руками:
– Сморчок, от горшка два вершка, а туда же - «нескусная»!
И опять наступает молчание. Хозяйки сидят и прядут, будто забыли про меня, а я гляжу на них и думаю: «Дадут молочка или не дадут?»
Пока-то Пелагея встанет из-за прялки! Она выходит в сени, приносит горшок молока, отливает из него в мой туесок половину и говорит ласково:
– Возьми, мужичок, только не разлей дорогой и не замерзни!
Когда, поблагодарив, я надеваю шапку, Пелагея спрашивает:
– Как это твоя матка не боится посылать тебя в такой холод?
– А чего ей бояться - чай, не маленький!
– отвечаю я.
Ульяна опять всплескивает руками:
– Вот сморчок!
Выходя из избы, я с радостью ощущаю тяжесть в туеске. Как хорошо, что не надо больше просить, можно возвращаться домой?