Детство и юность Катрин Шаррон
Шрифт:
Болезненно морщась, мать поднесла руку ко лбу, и Мариэтта торопливо сняла с нее туго завязанный черный платок; темные волосы волной рассыпались по подушке, придавая лицу еще более изможденный вид. Больная закрыла глаза.
Катрин в страхе прижалась к Мариэтте. В лице матери с опущенными веками уже не было ничего человеческого: оно напоминало те белые гипсовые головы, которые Катрин видела в доме Дезаррижей. Из кухни глухо доносились шаги отца; здесь же, в комнате, ничто не нарушало тишины, кроме хриплого, свистящего дыхания, вырывавшегося
— Спит, — шепнула Мариэтта. — Пойдем.
Она вышла с Катрин на кухню и сразу же стала собираться домой.
— Не уезжай, побудь с нами, — упрашивал отец.
— Не могу, мне надо ехать.
Мариэтта, казалось, не находила себе места; она тревожно озиралась по сторонам, прислушивалась.
— Неужто твой муж такой злой? — глухо спросил Жан Шаррон.
— Нет, нет, что вы!
И она снова засуетилась, поглядывая то на окно, то на дверь.
— Он бьет ее, — шепнул Франсуа на ухо Катрин. Мариэтта метнула на брата подозрительный взгляд, вздохнула, помялась еще немного и сказала:
— Лучше мне уехать, пока она спит… А то снова будет расспрашивать, как это произошло. После похорон она уже, верно, раз десять заставляла меня повторять одно и то же… Только растравляет себя…
Слезы градом покатились по худым щекам отца, повисли на светлых усах, словно прозрачные жемчужинки.
Мариэтта подошла к нему, поцеловала в щеку и заговорила медленно и ласково, как с ребенком:
— Не надо, папа. Вы же знаете, что слезы ничему не помогут…
Она достала из кармана фартука маленький платочек и вытерла отцу глаза, потом усы. Поцеловав его еще раз, она попросила Катрин проводить ее до повозки.
— Нет, нет, папа, оставайтесь здесь. Если она позовет, идите скорее в комнату.
Выйдя за дверь, Мариэтта остановилась, положила руки на плечи Катрин, посмотрела на нее пристально и, будто разговаривая сама с собой, произнесла задумчиво:
— Не очень-то большая… и не очень взрослая… и все-таки…
Она отпустила сестру и быстро зашагала по тропинке к дороге.
— Я… — продолжала она, — нет… это невозможно, я не могу остаться… так что тебе, Кати, придется заменить маму…
— Заменить маму! — возмутилась девочка.
— Я хочу сказать: мама устала, ужасно устала… Она все время надрывалась, изводила себя ради вас всех, а непосильная работа убивает человека… Она и до несчастья не была цветущей, и теперь я боюсь, что…Мариэтта умолкла, сдвинув тонкие брови. — Боюсь, как бы несчастье не доконало маму… Ты видела, до чего она худа: кожа да кости… и потом, этот кашель… Ты позаботишься о ней, Кати.
Они подошли к двуколке. Мариэтта проворно вскарабкалась на козлы, взяла в руки вожжи.
Лошадь тронула с места. Мариэтта вдруг придержала ее, натянув поводья, перегнулась с сиденья и указала рукой на дом.
— Теперь, Кати, — сказала она, — ты должна…
Она запнулась, отвела глаза в сторону под недоумевающим взглядом девочки.
— Я
Катрин посмотрела ей вслед и медленно побрела к дому. «Теперь, Кати, ты должна…» О каком долге хотела сказать ей Мариэтта? И почему она не посмела договорить? Без сомнения, это печальный суровый долг…
Каждый шаг, приближавший Катрин к дому, давался ей с трудом. «Теперь, Кати, ты должна…» Она вошла в кухню. Отец ссутулившись сидел на лавке все в той же позе, уронив голову на руки. Франсуа, измученный поездкой, вытянулся на кровати; Клотильда и Туанон опрокинули миску с молоком и теперь старательно размазывали его руками по полу. Катрин молча оглядела комнату, потом подошла к сестренкам, нашлепала их, вытерла лужу, подмела пол, смахнула пыль с убогой мебели, натерла до блеска комод, убрала под кровать сабо Франсуа. Только тогда, окинув удовлетворенным взглядом прибранную, словно ожившую комнату, она приблизилась к дверям спальни. Ей показалось, что мать стонет, и она остановилась на пороге, прижав руку к забившемуся сердцу. «Теперь, Кати, ты должна…» Проглотив подкативший к горлу комок, она опустила глаза и на цыпочках вошла в спальню.
Глава 30
«Я не должна была… Я не должна была отпускать его туда…»
Сколько раз слышали они, как казнилась мать, обвиняя себя в смерти Обена. Франсуа, подпрыгивая на костылях, подходил иной раз к постели больной и пытался образумить ее:
— Вы же знаете, мама, что не могли поступить иначе. В Амбруассе он хоть ел досыта…
Отец умолял:
— Мария, прошу тебя, перестань терзать себя! Доктор говорит, что ты никогда не поправишься, если будешь все время думать… думать о…
Он горестно скреб пятерней затылок, а мать снова принималась за свое:
— Я не должна была…
Разве могла она выздороветь, если почти ничего не брала в рот, снедаемая день и ночь своей горькой думой, не говоря уже о коротких, но жестоких приступах кашля, раздиравших ей грудь? На следующее утро после возвращения из Амбруасса она хотела было встать с постели, но, поднявшись, тут же зашаталась и едва не упала. Катрин одной пришлось помочь ей раздеться и лечь в кровать: отец еще на рассвете ушел на работу, а Франсуа сам с трудом передвигался по комнате.
Крестная навещала их теперь каждую неделю; часто заглядывали Крестный и дядюшка Батист; раз или два приезжал Марциал; появлялась и Мариэтта. Они садились у постели матери и заклинали ее не думать все время о своей утрате и постараться быстрей стать на ноги — не только ради себя, но и ради близких. Сидя на постели, мать встречала их вежливо, даже старалась улыбаться шуткам, благодарила за внимание и заботу, но после их ухода, измученная и обессиленная, откидывалась на подушку.
— У вашей матери чахотка, — сказала как-то крестная Фелиси.