Детство Ромашки
Шрифт:
Вышел горбоносый телеграфист. Он положил на перила крыльца небольшую коробочку и, потянув из нее узкую белую ленточку, принялся звонко выкликать фамилии:
—Алтухов, Жиганов, Бочаров, Пищухин, Желтов, Гузев, Рыбаков!..
Люди стояли, вскинув головы, слушали.
—...Сагуянов, Лызлов, иерей Полянский!..
Тишину раскололи и размели над площадью крики, ругань, грохот сапог о землю. Толпа забурлила. Замелькали поднятые руки, лица, бледные и налившиеся краской, с расширенными глазами и ртами. И уже где-то слышались тупые удары с гаканьем, кто-то глухо икал и взвизгивал. Бас Михаила Ивановича тонул в гневном реве, сотен глоток.
Тут на крыльцо вышли
И тогда раздался мягкий, чуть-чуть глуховатый, но полный какой-то особенной уверенности голос Макарыча. Он говорил не напрягаясь, и рука его спокойно лежала на перилах. Поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, легонько наклоняясь всем корпусом, он сказал, что привез осиновским крестьянам привет от рабочего класса Петрограда и Саратова. Далее Макарыч стал рассказывать, что происходит в стране великое сражение людей за человеческие права, против гнета капитала — виновника всех бед и войны. Сражением за права трудового народа руководит большевистская партия. Она отстаивает правду, а правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет.
Иногда я переставал слушать, что он говорит, а любовался им, переливами его мягкого голоса, следил за блеском глаз. Но вот Макарыч положил обе руки на иерила, наклонился над толпой, и голос его зазвучал жестко; будто в нем натянулась какая-то звенящая струна:
—Здесь под знаменем стоят члены большевистской партии. Без хитростей, прямо всем друзьям и врагам мы говорили и говорить будем: мы за такую революцию, чтобы у власти стали рабочие заводов, истинные хлебопашцы-крестьяне. Мы не говорим о равенстве и братстве. Между тружеником и капиталистом-эксплуататором братства не бывало и не будет. А вот товарищ Сагуянов,— и Макарыч указал пальцем в толпу,— за свободу, равенство и братство. Однако когда вы побратски поделили казенные сенокосные угодья, он сочиняет и подписывает жалобу на незаконные действия народа. Сагуя-нов, вы 9читаете главным признаком революции равенство?
Безусловно! — послышалось в ответ. Из толпы кто-то дерзко крикнул:
Брешет он, как пес-пустолай!
Сход опять загомонил, но Макарыч поднял руку, и враз все стихло.
—Если безусловно признаете, так почему же вы считаете незаконным раздел сенокосных угодий? Почему вы, избранный народом в Совет депутат, вышли из него и создали на своем конце села второй совет? Значит, вы не хотите быть равным со всеми трудящимися жителями Осиновки? Нет, Сагуя-нов, вы не за революцию, вы против нее. Вы служите не трудовым людям, а капиталистам...
Вблизи нас кто-то с ворчанием выдирался из тесноты. Колыхались головы, плечи, слышались сдержанные смешки, выкрики:
—Пустите, говорю!..
—Припекло Фому, залить некому!..
– -От стыда не убежишь!
Продиравшийся вышел прямо на нас. Красный и потный, словно из бани, пегая борода мокрая, глаза налиты кровью. Озираясь, он разгребал руками людей. Потеснил и нас. Акимка толкнул меня в бок, прошептал:
—Сагуянов!
Я оглянулся, но Сагуянова уже не было.
На крыльце на месте Макарыча стоял Максим Петрович. Горбоносый телеграфист подавал ему одну телеграмму за другой, а он зычно зачитывал их народу:
—«Губернский исполком Совета депутатов трудящихся постановил: считать раздел казенных сенокосных угодий мероприятием революционным. Отменить постановление уиспол-кома об освобождении от обязанностей председателя Осинов-ского Совета товарища Пояркова, поручив ему довести решение до всеобщего сведения граждан села».
Дальше ничего нельзя было расслышать. Люди били в ладоши, смеялись, топали ногами. Все
В минуту затишья Михаил Иванович вскинул вверх длинные руки и гаркнул во всю силу своего могучего баса:
—Граждане-товарищи! Вам, конечно, всем известно такое село на Волге — Балаково. Там, стало быть, богачей хватает, но и таких, как мы, через край. Вот, значит, из Балакова к нам по случаю один товарищ приехал и желает нас, осинов-ских жителей, приветствовать от души и сердца.
Сход одобрительно зашумел. Люди густо захлопали в ладоши.
Стоявшие на крыльце расступились, и вперед выдвинулся Григорий Иванович. Смяв в кулаке картуз, он оперся им о перила, отчего его широкие плечи слегка перекосились. Медленно поворачивая голову, он окидывал сход широким радостным взглядом. Заговорил Григорий Иванович так же зычно и с той же протяжинкой, как говорил при встрече фронтовиков на балаковской пристани.
— Дорогие жители села Осиновки! Граждане и гражданки, товарищи и друзья! Передаю вам поклон и привет от нас, балаковских большевиков, фронтовиков и всего беднейшего рабочего и крестьянского класса. Мы в Балакове с каждым днем усиливаем революцию, мы желаем сделать ее такой, чтобы власть полностью перешла в руки трудящихся, а всех, кто стоит поперек нашей дороги, выгнать с нее. У нас во властях головастый и образованный человек доктор Зискинд. Что же он делает? Мы, большевики, за мирную жизнь. Кричим: долой войну! Землю чтобы мужикам, а он не желает и гнет на свой лад, и хитрит вон вроде вашего Сагуянова. Ну, мы Зискинду так сказали: уходи-.ка, братец, пока мы тебя от власти силком не отстранили. А ваш Сагуянов сам собой давно отпихнулся. Ишь чего удумал! Свой совет умастерил из богатеев. Вношу на голосование такое дело. Сагуяновский совет с этого часа считать распущенным. Сагуянова из Осиновского Совета исключить, а на его место в Совет избрать фронтовика Михаила Ивановича Кожина. Кто за это — поднимай руку!
Сход дружно вскинул руки и вновь радостно зарокотал.
36
Я, Макарыч, Чапаев и Ибрагимыч ночуем в плетневом сеновале Михаила Ивановича Кожина. За день на сходке все притомились, разговор ведется вяло. Да, пожалуй, все уже и выговорено, рассказано и пересказано по нескольку раз. Я лежу рядом с Макарычем, чувствую его горячее плечо возле своего, слышу, как длинно и шумно он дышит, и сам начинаю дышать так же. Неизъяснимо приятное чувство бездумья охватывает меня. За день я услышал и понял так много, что, казалось, больше и раздумывать было не о чем. И Макарыч о себе все рассказал. В Балаково-то он хоть вроде и мимоходом завернул, намеревался только с нами повидаться да дальше ехать, поручение большевистского комитета выполнять, но так счастливо все сошлось, что он и в Осиновку прискакал. Сейчас в Балакове Александр Григорьевич и все, кто с ним заодно, Зискиндов комитет народной власти разгоняют, и на его месте будет вот такой же Совет, как в Осиновке. А Макарыч немножко еще подумает и проводит нас в Семиглавый. Он даст нам важное поручение. Не от себя, а от какого-то губернского комитета большевиков и еще от какого-то Шестого съезда.
Григорий Иванович разоспался, похрапывает с тонюсеньким присвистом.
—Ромаш,— шепчет Макарыч и берет меня за голову,— ты Надежду Александровну помнишь?
«Как же мне ее забыть? Мы в Балакове в ее доме живем. Да я никогда ее не забуду!» — собрался я ответить Макарычу. А он опять зашептал:
—Она теперь и Журавлева и Ларина. Жена мне. Я молчал.
Макарыч, видимо, подумал, что я сплю, и осторожно высвободил руку из-под моей головы.
Григорий Иванович шумно повернулся, перестал похрапывать.