Детство Ромашки
Шрифт:
Он стоял над старухой, долговязый, худой, хмуро насупив брови и гулко покашливая в ладонь. Где-то я уже видел этого человека с испитым лицом, обложенным темной курчавой бородой, с густыми, мохнатыми бровями, нависшими над глубоко запавшими глазами.
Дашутка принесла записку. Чернобородый пробежал по ней глазами, глухо, но четко сказал:
Ну-ка, бабка, поднимайся!
Ох, да ноженьки ж отнялись! — стонала она.
Мужик подхватил ее под локти, поставил на ноги, тряхнул и грозно спросил:
—Кто тебя
—Ох, да он же! Племянник мой. Жиганов. Занеси, говорит, пуд крупчатки дам. Убаил он меня, убаил...
—Вот и устроим мы вам с ним гром с молниями!
И я узнал тут в мужике того солдата, что вскинул над головой гранату, когда мы встречали на балаковской пристани прибывших с пароходами фронтовиков. Это был Михаил Иванович Кожин.'
Чего в записке писано, знаешь?
Не знаю, батюшка,— слезно тянула старуха.
Врешь, знаешь!
Истинный бог, не знаю, вот провалиться!..
—Тогда слушай, читать тебе .стану.— Кожин взял записку за края, натянул и громко, внятно начал читать: — «Уважаемому Максиму Петровичу Пояркову. Еще и еще раз с душевностью советую Вам уехать из Осиновки. Похвально, когда вы не щадите своей головы за революцию, но у Вас есть дети, жена. Пожалейте их. Долматову не удалось сжечь Вас заживо, но я слышал его клятвенное заверение снять голову не только с Вас, а и со всего Вашего потомства. С глубоким уважением к Вам Ваш истинный доброжелатель».— Дочитав записку, Кожин расхохотался: — Это Жиганов-то доброжелатель?! Ну и ну!
Не знаю, ничего не знаю! — бормотала старуха.
Да ты чья? Как твоя фамилия? — спрашивал Кожин.
Не знаю, батюшка, ничего не знаю...
—Давай-ка вот сюда! — Поддерживая старуху под руку, он осторожно втолкнул ее в погребицу и прихлопнул дверь.— Посиди, хозяин придет, записку прочитает, рассудит...
А Максим Петрович пришел и старуху выпустил. Кожин, размахивая руками, бранился. Мне казалось, что слова слетали с его длинных желтых пальцев:
—Душевничаешь? Думаешь добротой их купить? Выкуси-ка! Они шкуру с тебя с живого сдерут, похлебку сварят и с молитовкой скушают!
Максим Петрович рассмеялся:
Да разве она первая ко мне с такой записочкой? С почтой такого рода я у своей избы и старых и малых замечал.
И молчал?! — раздраженно воскликнул Михаил Иванович.
А что же, я жаловаться побегу? Сходку соберу, миру кланяться, просить: «Защитите, устрашают, грозят!»? Чепуха это. Не таким я родился, не таким и умру. Не страшит меня эта записка, я даже досады не чувствую. А вот это не то что страшит, а угнетает.—И он вытащил из кармана телеграмму.— Слушай: «Решением уездного исполкома Совета депутатов Поярков Максим Петрович по жалобе граждан села Осиновки за самостийное распределение казенных сенокосных угодий от обязанностей председателя Совета освобождается».
—Чего? — всем телом подался к нему
В эту минуту во дворе появилась с Павлушкой на руках Дашутка. Увидев отца, Павлушка потянулся к нему. Максим Петрович подхватил его, прислонил к себе и, легонько похлопывая по спинке, сказал Михаилу Ивановичу:
—Горячку пороть не надо. Посидим, подумаем и решим, что надо делать.
Дашутка растерянно копалась в складках юбки, искала что-то в карманах фартука и опасливо взглядывала на меня. Я догадался, что она ищет Макарычеву телеграмму. Телеграмма была у меня, я протянул ее Максиму Петровичу.
Прочитав ее, он радостно воскликнул:
—Ух ты! — И в его серых глазах заскакали веселые искорки.
30
С бахчи Акимка с Серегой шли пешком, устали, сомлели на солнце. Дашутка в одно мгновение сбегала в погреб, принесла кувшин квасу, и они по очереди припадали к нему, пили жадно, крякали и отдувались.
—Дыни-то наспели? — допытывалась Дашутка.
Акимка скосил на нее глаза, провел рукавом у губ и, отвернувшись, направился к фургону, возле которого хлопотали дедушка и Максим Петрович.
—Ничего, Наумыч, погостюешь в Осиновке, приглядишься. Может, и понравится. Народ тут хороший, добрый! — весело выкрикивал Максим Петрович, стаскивая с фургона под-вядшую траву и охапками перенося ее на плоскую крышу по-гребицы.
Дедушка распрягал лошадей, покачивал головой, сокрушался:
—Выходит, зря мы из Балакова спешили.
От фургона Акимка осторожно поманил меня. А когда я подошел, спросил полушепотом:
—Чего тятька мой суетной какой-то? Шумит, вроде веселый, а лоб у него нахмуренный.
Я торопливо рассказал ему про то, как Дашутка поймала старуху с записочкой, и про телеграмму Макарыча.
Он выслушал, не шевельнув бровью, потом шмыгнул носом, запустил руки в короб фургона, под траву. Копаясь там, спросил, кивая на Михаила Ивановича, беседовавшего возле сеней с теткой Пелагеей:
Кожин тут был?
Был.
Это хорошо. Когда он с тятькой, я ничего не страшусь.— Акимка вывернул из-под сена большую круглую, как шар, оранжевую дыню.— Держи. Тятькина! — и, весело подмигнув, вновь запустил руки под сено.— Сейчас Дашутке достану.
Дашуткина дыня была продолговатая, с нежно-желтой кожицей, изузоренной светло-зелеными полосками и пестрин-ками. Акимка сдул с нее пыль и, держа перед собой, направился к Дашутке. Она стояла, спрятав руки под фартук, перебирая плечиками, и глядела не на Акимку, а куда-то в сторону.