Детство Ромашки
Шрифт:
Ой! — будто испугавшись, воскликнула она, когда Акимка осторожно толкнул ее дыней в плечо.
Чего глаза отвела? Бери,— насупившись, пробубнил он.
А я, Акимушка, тебя сердитого вижу, а дыню и не заметила,— откликнулась Дашутка.
—Ох и девка! — встряхивая головой, протянул Серега. Акимка между тем взял у меня дыню и зашагал к Максиму Петровичу.
Это тебе, тятька, чтоб ты не унывал! — И он положил дыню у его ног.
Верные слова говоришь, верные! — весело загудел Михаил Иванович и, оставив тетку Пелагею у сеней, подошел к Акимке
К первым дыням тетка Пелагея накрыла стол кипенно-бе-лой холстинковой скатертью и пригласила к столу.
Уж такой урожай, такой урожай! Арбузов как накатано! А тыквов-то?..— похвалялась она.
Вот, Егоровна, а ты все революцию ругаешь да страшишься ее,— смеясь, проговорил Михаил Иванович.— Без революции, гляди-ка, и в Осиновку не попала бы, и бахчи бы не вырастила.
Ой, Иваныч, милый, разве я ее ругаю? — с тяжелым вздохом ответила тетка Пелагея.— Не ругаю, обдумать я ее не умею, да уж больно по спокою-то стосковалась! Каждый день я то Максима хороню, то вот этого анчутку неугомонного!— И она, с досадой ткнув Акимку в лоб, прослезилась.
Ну, теперь начнет! — проворчал Акимка, выбираясь из-за стола.
Сиди! — дернул его за рукав Михаил Иванович.— Ишь ты еж какой! Мать от души говорит, а ты щетинишься. Это, парень, нехорошо. Ешь дыню, а мы с отцом потолкуем.—-И он обратился к Максиму Петровичу: — Откладывать, Поярков, и часу нельзя. Всех наших надо собирать сейчас же.
С Акимки мгновенно слетела хмурость. Он как-то по-особому стал строг. Глаза, сверкнув, остановились на Михаиле Ивановиче, внимательно, изучающе ощупали его лицо и метнулись к отцу.
Максим Петрович доел кусок дыни, обтер усы и сказал:
Да, собирать надо.
Враз? — с живостью спросил Акимка.
Враз, сынок.
Акимка вскочил и, обдергивая рубашку, торопливо заговорил:
Я, тятька, на Бугровский конец вдарюсь, а Дашутка — по нашей Речной и по Столбовой. Ладно?
Ты бы поел сначала,— взмолилась тетка Пелагея.
Обойдусь! — отмахнулся Акимка и выбежал в сени. Появился с сапогами в руках, присел на пороге горницы и, натягивая их на ноги, крикнул: — Ты, Дашут, долго не рассиживайся!
А я и не рассиживаюсь,— спокойно отозвалась она, вставая из-за стола и перекидывая косу за плечо.— Куда сказывать, чтоб шли? — спросила, сбрасывая с себя фартук и подтягивая с плеч на голову платок.
В мою избу нехай идут. У меня просторнее,— ответил Михаил Иванович.— Ох и дети у тебя, Петрович! — восхищенно произнес он, когда Дашутка скрылась за дверью.
Ох, дети!..— сквозь слезы с трудом проговорила тетка Пелагея.
Поля, что ты, голубушка? — мягко спросил Максим Петрович.
Измаялась я, устала, Максим. Каждый день в глазах гроб. То ты в нем, то Акимка.
Однова живем, соседка! — весело воскликнул Михаил Иванович.—Мы с Петровичем еще пошагаем по земле! — Он встал и, кому-то грозя кулаком, прищурился и зло молвил: — Подождите малость, мы вам устроим гром
Скоро Максим Петрович с Михаилом Ивановичем ушли, нас с Серегой дедушка послал убрать лошадей, сбрую, подгрести растерянное сено.
Когда мы закончили дела, Серега принялся стлать постель в фургоне, а я вернулся в избу.
В горнице я застал Акимку с Павлушкой. Они сидели на полу, а между ними были рассыпаны пестрые обточенные камушки. Они играли в них, перекидывая друг другу. Акимка хмуро глянул на меня, сказал:
—Мамка хворая сделалась.— Помолчал и опять спросил:— Какой-нибудь тут разговор, что ль, был?
Я ничего не ответил..
—И как же мне мамку-то жалко, ажник сердце мрет! — вяло покидывая камушки в подол Павлушке, со вздохом сказал Акимка.— А Дашка ровно провалилась,— уже с сердцем заговорил он.— Я вон где б\лл— туда-сюда версты три. А ей тут всего ничего пробежать. С кем не то язык точит.
Совсем стемнело, когда Дашутка вбежала в избу.
Где тебя шутоломный носил? — недовольно спросил Акимка.
Ой, Акимушка! — всплеснула она руками, опускаясь на лавку.— Ой, чего я видала, чего слыхала!..
Ой да ой! — И Акимка нетерпеливо приказал: — Говори!
Дашутка вытаращила глаза и почти шепотом зачастила:
У Сагуянова в доме свет во все окошки. Видать, там на-роду-у!.. А у крыльца двое каких-то курили и разговаривали. Один шумит: «Теперь крышка Каторжному. Сместили его». Это он, знамо, про дядю Максима. А другой ему в ответ, да со смехом: «Вот, говорит, и добро, рук не марать. А он нехай благодарную молебну заказывает, что цел да здрав остался».
Хватит, замолкай! — зло выкрикнул Акимка и кивнул на Павлушку.— Забавляй вон его. Да гляди, мамке чтоб ни полслова. Понятно? Мы с Ромашкой к Кожину пойдем.— И он порывисто шагнул к двери.
31
Изба Михаила Ивановича, широкая, беленая, с тремя окнами на улицу. На завалинке, поджав руки под грудь, сидела женщина. Лица под напущенным на лоб платком не было видно. Акимка подошел и сдержанно спросил:
—Где они?
Женщина нехотя ответила:
—К Повалишиным ушли.
—Э-эх!..— с досадой выдохнул Акимка и кивнул мне: — Айда!
Молча прошли мы один за другим два длинных переулка. Нигде ни души, ни звука. Сумеречную ночь временами разрывало яркое синеватое озарение. Оно в одно мгновение охватывало полнеба и гасило звезды. Я спросил Акимку, что это вспыхивает, а он отмахнулся:
Пустое. Сполохи в степи играют.
Какие сполохи? — удивился я.
А я почем знаю! Сказывают, когда пшеница созревает, в степи начинают сполохи скакать. Свет такой, как молния,— пояснял Акимка.— Понимаешь, свет. Пыхнет и пропадет. Сполохами он зовется. А пшеница уже созрела. На бахчу ездили, видали. А на жигановском поле уж и копны со скирдами... А это чего же? — внезапно остановился он.