Детство Ромашки
Шрифт:
Макарыч покусал кончик уса, подумал и сказал:
—Посоветуемся еще. Сход проведем и подумаем. Так, Григорий Иваныч?
Чапаев согласно кивнул.
35
Максим Петрович, Макарыч и Григорий Иванович ушли на сход, а мы еще только собираемся. Акимка смазал головки сапог дегтем, долго протирал их куском суконки, а затем принялся тщательно выравнивать напуск из штанов на голенища. И, уж казалось, совсем собрался, да вдруг осмотрел рукава рубахи, недовольно
—Мамк, я в грязной рубахе, что ль, на сходку пойду?
Из горницы выскочила Дашутка. Темные волосы волной по плечам, по спине, в руках длиннозубый деревянный гребень. Окинув Акимку взглядом с головы до ног, она собрала в горсть волосы, медленно повернулась и сказала:
—Иди уж, в укладке твоя чистая-то, сверху.
Явился он в полотняной рубахе, подпоясанной узким желтым ремешком с черной пряжкой. Мы вышли на улицу.
Серега, по-птичьи скосив глаза, глянул на Акимку и с ядовитой усмешкой протянул:
—А ты, гляжу, ух какой!.. Ровно к попу на исповедь наряжался.
Акимка дернул козырек картуза, заправил за уши непокорные волосы, сердито откликнулся:
—Молчи, раз ни шишиги не понимаешь!
—А чего понимать? Сходка, чай, не свадьба. Акимка отвернулся от него и, толкнув меня локтем, кивнул
на тот и на другой порядок улицы:
—Видал?
На всех воротах, а кое-где и на ставнях окон белели листки. Помолчав, Акимка опять подтолкнул меня и сказал:
—С вечера не было, а утром я всполохнулся, а они будто светятся. Прочитал. Больно хорошо написано. Только сверху слово непонятное. Писано крупно, а непонятно. Вызванивание какое-то.— Он покрутил головой и отмахнулся.— Вызванивание... Непонятно!
Догадавшись, что это расклеено воззвание, которое с таким старанием было написано мною, я кинулся к ближайшему листку. Читал заглавное слово, и у меня получалось, как у Акимки: «Вызванивание». Уши, щеки и будто вся голова у меня вспыхнули от стыда.
Позади меня угрюмо и натужно, словно вытягивая что-то тяжелое, складывал это слово Серега:
—«Вы-о...Во...Зы...зы...вы-а... Воззва...ны-и-е. Воз-зва-ние. Воззвание»! — радостно воскликнул он.
За Серегой и я увидел, что слово «воззвание» было написано без ошибки.
А Серега передразнивал Акимку:
—Эх ты, «вызванивание»! Вызвонился укорять: «молчи» да «ни шишиги не понимаешь»... Ежели я ни шишиги, то ты ни лешего... Надел чистую рубаху и думает: ух ты!..
Акимка остановился, поднял палец и, глядя вверх, приглушенно сказал:
—Слушайте-ка!
Серега задрал лицо вверх. Я тоже глянул на небо. Оно было чистое, голубое, и на нем — ничего, кроме ослепляющего солнца. Но Акимка тем же приглушенным и таинственным голосом продолжал:
—Ермолавна, Михаилы Иваныча жена, кричит. Намедни у нее помело пропало. Ищет, горюха, не сдогадается, что оно у Сереги вместо языка болтается.
Серега с недоумением смотрел на Акимку, а тот уже толкал его в плечо и отрывисто говорил:
—Горазд смеяться. До сходки дойдешь, узнаешь, зачем я в новой рубахе. Почуешь, как нас там приветят.
Ну да! — с сомнением заметил Серега.
Вот тебе и «ну да»! Слышь, как там гудит?
Я давно прислушивался к перекатывавшемуся гулу, похожему на отдаленный шум непогожей Волги. С улицы мы повернули в заброшенный двор и, пройдя его, сразу же оказались на широкой площади. Она полого-полого
—О-о, гляньте, Каторжный пришел! — взвизгнула курносенькая девушка, тараща глаза на Акимку.— А рубаха-то на нем глаженая. Митяй, глянь!
Стайку девушек растолкал паренек в сиреневой рубахе, перепоясанной ниже талии черным витым поясом с красными кистями. Клещеногий, широкий в груди, он шагнул, толкнув картуз к затылку, и остановился перед Акимкой.
Ох, и хороша морда для раскраски! — процедил парень сквозь зубы и медленно принялся засучивать рукав рубахи.
Твоя, никак, пошире будет,— отступая на шаг и вздергивая рукав своей рубахи, отозвался Акимка.— Щеки-то как пузыри. Налетай, чего же ты? — крикнул он, весь поджимаясь.
Мы с Серегой, перемигнувшись, стали по бокам Акимки и тоже потянули рукава к локтям.
В эту минуту между нами и Митяем появился человек в посконных шароварах, вправленных в белые чесанки. На нем была гимнастерка, серая солдатская шапка, из-под которой вихрились светлые кудри. Белолицый, конопатый, он молча хлестнул Митяя тылом ладони по губам, а на нас глянул и сурово спросил Акимку:
Не знаешь его, что ли?
Да знаю! — с досадой откликнулся Акимка.
А связался!
Так наскочил же. А что же я, ждал бы, когда он мне...
Ну ладно, не шуми,— перебил его человек.— Пойдем, я тебя проведу, где все и слыхать и видать. Да и этих сагуя-новских подпевал там нет. Гости, что ли, ваши? — кивнул он на нас с Серегой и махнул рукой: — Держитесь, хлопцы, за мной.— Он шел и, словно упрекая, говорил: — К самой возне-то опоздали. Твой батька, Аким, с крыльца постановление уезда читал и жалобу, что правительству была послана. Как вычитал, чтобы мужики сено вернули да штраф платили, сход и взворочался. Давай, кричит, жалобщиков! Кто они такие есть? Сагуянов сунулся было речь держать, а его с крыльца за полу. Пуговки у него с пиджака, как воробьи, в разные стороны. Видишь, крыльцо-то пустое. Все на совет ушли и за почтарем послали, чтобы он с телеграфной ленты фамилии жалобщиков прочитал. Давай, давай, ребята!..
Осторожно протискиваясь, я невольно прислушиваюсь к выкрикам:
Запалить стога, вот они и умоются!
Установили свободу, а теперь и каются!
Лоб в лоб ударимся, ясно!
И вдруг все смолкло. На крыльце появился Михаил Иванович. Сдернув с головы картуз, он поводил им в воздухе, и его могучий бас покатился над площадью:
—Граждане-товарищи! Сейчас вам будут зачитаны фамилии энтих, что подписали жалобу на все наше село от мала до велика. Все эти фамилии нам перестукали по телеграфу из губернского города. От лица большевистского комитета прошу соблюдать порядок. И чтобы никаких драк и гвалту! Будем все, как один, сознательными и в курсе революционного соображения. А сейчае слово передается товарищу телеграфному начальнику.— Он обернулся и махнул шапкой.