Детство Ромашки
Шрифт:
Бабаня придвигается к дедушке, кладет руку ему на колено и, минуту помолчав, начинает говорить с обычным спокойствием и суровостью:
—Добрых слов и я ей сказала — не счесть. Только из них косу не сплетешь. Один раз близкого схоронить — беда. А уж как тут быть, когда она его второй раз хоронит?.. С Макары-чем потолковать надо... Он вот-вот приедет!.. Да уж не дам я ей, Наумыч, с панталыку сбиться! Палага хоть телом-то и плоха, а душа у ней крепкая...
В эту минуту сильно застучали в наружную дверь.
Кто
Не легли еще? — донесся осиплый голос.
Дедушка рывком поднялся и, выпрямляя стан, разгреб чубуком на две стороны широкую бороду. Стоял, гордо приподняв голову, и в его глазах горящими угольками вздрагивали отсветы от лампы.
Через порог, придерживаясь за косяк, переступил Свислов:
—Здорово живешь, Данила Наумыч!
Дедушка не ответил, только брови у него, дрогнув, сошлись к переносью и тут же разошлись.
—Поразмяться вышел по прохладе, гляжу — у вас огонек в окошках. Решился: зайду. Вишь, надумал я Карая-то купить. Куда денешься, мир-то выручать надо... И... того... про телок своих тебя поспрошать надо. Ничего вроде телки-то? Нагуливаются?
Дедушка опустился на лавку и, усмехаясь, сказал:
—Не за этим ты пришел, Ферапонт. О телках ты знаешь не меньше моего. Каждое утро глядишь, когда их мимо твоих ворот в стадо гонят. Так что не хитри. Садись вон да и толкуй без заходов.
Табуретка стояла возле кровати. Ферапонт, волоча свои тяжелые ноги, пригнулся, подвинул ее палкой и сел. Бабаня стала у печи, сложив на груди руки, и, слегка склонив голову, с чуть заметной улыбкой рассматривала Сви-слова.
—Без заходов! — ухмыльнулся Ферапонт.— Значит, в лоб, чтобы не вертелся. Ну-к что жа!—И он пристукнул палкой.— Сказывают, Палашка Пояркова по улице брехала, будто письмо от Максима получено.
—Правильно сказывают,— твердо и не отрывая взгляда от Ферапонта, ответил дедушка.— Читал я письмо, и не один раз.
Ну?
Что — ну? Жив и здоров Максим Петрович.
—Где же его местожительство? — поинтересовался Свислов и с несвойственной ему торопливостью приподнял палку, положил ее себе на колени.
А вот этого я тебе, Ферапонт, не скажу...
А ежели я тебе корову пообещаю?
Ты уж к корове-то и телушку бы прибавил.
Не поняв насмешки, Свислов прокатил палку по коленям и задумчиво произнес:
—Дороговато, Наумыч! Ну, а правду скажешь — и телушки не пожалею.
Дедушка засмеялся.
—Ну что ты с ним будешь делать!.. Ивановна,— обратился он к бабане,— а ведь... того... придется сказать. Гляди, что получается: то ничего, ничего у нас с тобой, а тут враз целый двор скотины!
Свислову не понравилось это веселье. Он сжал руками палку и стукнул ею в пол:
—Ты мне, Данила, подколки не строй! Я к тебе с полной душой и расположением.
Бабаня медленно отошла от печи. Не снимая рук с высокой груди, она шагала прямо, ровно, так, что сборки на ее широком сарафане оставались неподвижными. Будто не она шла, а под ней двигалась половица. В двух шагах от Ферапонта бабаня остановилась и тихо произнесла:
Встань-ка, Ферапонт Евстигнеевич.
Что такое?
Встань, встань!
Ферапонт, поколебавшись, поднялся.
Бабаня толкнула ногой табуретку, опрокинула ее набок и властно указала рукой на дверь:
—Уходи отсюда подобру-поздорову! В этом доме Иуда еще не рожался.
Свислов хотел что-то сказать, но бабаня приподняла ладонь:
—Все, Ферапонт! Закончена наша беседа. Иди да и след к нашей избе забудь! Денег и коров у нас нет, а рогач с кочергой справные. Меня, старуху, ни тебе, ни богу в тюрьму не посадить. Иди, и чтобы голосу я твоего не слышала!
Испугался ли Ферапонт или еще почему, но из избы убрался проворно. Бабаня прихлопнула дверь и, держась за сердце, тихо побрела к печи. Через минуту я услышал, как она загремела ковшиком в ведре с водой и стала пить, отдуваясь и покашливая.
Дедушка поднялся, подошел к закутку:
—Вставай, Ромаша. Похоже, не поспим мы нынче.— Он подал мне рубашку и штаны.— Одевайся.
Пока я натягивал на себя рубашку, дедушка достал из-за божницы пузырек с чернилами, потом вытянул из-под лавки сундучок, порылся в нем и достал несколько листков бумаги. Положил их на стол и приказал мне:
—Садись. В Саратов Семену Ильичу писать будем.— Он аккуратно развернул тряпицу, извлек из нее тоненькую красную ручку с новым пером и подал мне.— Пиши, да не торопись.
«Многоуважаемый и любезный Семен Ильич,— нараспев начал диктовать дедушка.— Шлем мы Вам низкий поклон и желаем благополучия в жизни. Низко кланяемся мы и любезной супруге Вашей Евдокии Степановне и желаем Вам всего хорошего. У нас жизнь сладилась. Роман со мной стадо гоняет, и жаловаться пока нам не на что. Здоровья бог дает. Бабаня наша, Мария Ивановна, тоже, слава богу, в силе, не хворает.
А пишем мы Вам по великой нужде. В вашем городе, в тюремном доме, пропадает наш человек, Поярков Максим Петрович. В тюрьму его засадили за сказки разные, что он мужикам рассказывал. Сказки были всякие — и про царей, и про богатырей, и про попов... Вечером на праздник соберутся мужики где-нибудь на завалинке, пошлют за Максимом Петровичем — он их и забавляет шутками да прибаутками.
Сложил он сказку такую, что вроде как он на тот свет попал.
На грех, прознал про сказки мироед нашей деревни Свислов. Рассказывал я Вам про него, когда мы из Балакова на пароходе плыли. Прознал он про сказки и пригрозил упечь Максима Петровича в Сибирь-каторгу.