Детство Ромашки
Шрифт:
Вот тебе и раз!— в недоумении воскликнул Акимка и тут же с ожесточением стукнул ладонью по земле.— Чего же мать рот-то разинула?!
А она испугалась. Испугалась, да тут же и проснулась.
Вот баба без разума! — возмутился Акимка, и крылья его подвижного носа побелели.— Надо же! «Проснулась»! Да я бы ни в жизнь не проснулся!—Он исподлобья посмотрел на Дашутку.— Жалко, поди, горошину?
А то не жалко! — вздохнула Дашутка.
Ну, я эту горошину из него вымозжу! — решительно объявил Акимка вскакивая.— Я ему, анчутке, за эту
Сон Дашуткиной матери и мне показался явью. Счастливую горошину было очень жалко. Досада, что ею завладел Свислов, не давала мне покоя. Чтобы отвлечься, я принялся рвать около себя траву. Она была жесткая, крепко вросшая в землю, но я выдирал ее до тех пор, пока не загнал под ноготь занозу.
14
Стадо в село мы пригнали вовремя и с солидностью настоящих пастухов явились в очередной двор ужинать. Очередным был двухкоровный двор Филиппа Карпыча Менякина. За стол нас усаживал сам хозяин. Ухмыляясь в серую клочковатую бороду, он спрашивал:
А ежели бы волки? Вот бы вы из стада-то стреканули...
Чего это от них стрекать? — удивленно отозвался Акимка — Я знаешь как умею шуметь? У-у... все волки разбежались бы! — Он подсвистнул и широко расставил на столе локти.
Удалой ты, Акимка! — посмеивался Менякии.— Слыхал я, ты нынче вроде в Ферапонта камнем угодил?
Надо бы угодить! Промахнулся...— нехотя ответил Акимка и, принимая со стола локти, крикнул: — Тетка Меня-чиха, поворачивайся живее, есть больно охота!..
Менячиха, хлопотавшая возле печки, глянула из-под платка, покачала головой:
Ой, Акимка, Акимка, отчаянная головушка...
А ты, мать, давай! — поторапливал Менячиху муж.— Мечи на стол, не гоми пастухов...
Большую миску с молочной лапшой мы опорожнили быстро. На смену лапше Менячиха выставила зажаренный на просторной сковородке пшенник и, разрезая его ножом, с едва приметной усмешкой кивнула на Дашутку:
—За старшего пастуха, никак, она у вас нынче ходила? В словах и тоне Менячихи слышалась издевка. Дашутка
вспыхнула и опустила ресницы. Мне стало обидно за нее, и пшенник, вкусный-превкусный на вид, брать не захотелось. Только Акимка оставался прежним. Забирая со сковородки самый большой кусок, скосил глаза на Менячиху.
—А ты, тетка, ох и вредная! — сказал он.— Недаром у тебя зубы-то повыпадали...
Менячиха прикрыла рот уголком платка и торопливо отошла от стола. Менякин, схватившись за бока, зашелся от смеха.
Ну и Аким, ну и удалой малый! — восклицал он.— Сказал — как врезал! — И, тыча пальцем в сторону Менячихи, продолжал: — Наука ей, наука! Язык у ней истинно никудышный! Сразил ты ее, Аким! Ой, сразил!..— Он стал подсовывать мне и Дашутке куски пшенника, ласково и весело приговаривал:— Ешьте, ребятушки, ешьте, голубята сизые! А ты, Аким, налегай на пшенник-то, не стесняйся. Малым был — мне пшенник-то все во снах снился.
Мне сроду ничего не снится,— сказал Акимка. А затем, со вкусом уплетая пшенник, рассуждал: — Сны, дядя
—Про какую такую горошину? — удивился Менякин. Акимка начал было пересказывать сон Дашуткиной матери, но тут в избу вошла бабаня:
—Здесь, что ли, пастухи-то?
Здесь, здесь! Харчатся. Садись, Ивановна! — засуетился Менякин.
Благодарствую, Карпыч, недосуг мне нынче.— И она заторопила нас с ужином.
Мы покончили с пшенником и шумно вышли из избы. На улице бабаня, взяв у меня пастуший подсумок, дубинку и поправив ворот моей рубахи, строго сказала:
—Нам с тобой к Макарычу. Ждет он. И дедушка у него... Дворики, как всегда по вечерам, были наполнены вялыми,
тягучими шумами. Где-то чем-то звякали, и отзвук был жалобный, будто стон птицы. Нудно гукали водяные жуки в Рос-сошанке, а из-под берега в одиночку и группами с косами, вилами, граблями поднимались мужики и бабы.
Я шел рядом с бабаней шаг в шаг, всматриваясь в небо, в звезды, редко разбросанные в блеклой синеве, и размышлял: это мужики идут с покоса. Сена, сказывали, в этом году хорошие. Свислов по целковому с десятины косарям платит.
Акимка с Дашуткой идут впереди нас. Они то и дело меняются местами: то он забежит справа, то она. Кажется, что они играют в какую-то однообразную и скучную игру.
Дашутка внезапно остановилась и, топнув ногой, воскликнула:
Я бабаньке Ивановне скажу! Вот, ей-пра, скажу!
Говори! — сварливо отозвался Акимка.— Думаешь, боюсь? Ничего я не боюсь! А ты, чисто Менячиха, словам удержу не даешь. Ну тебя в болото!—Он махнул рукой, свернул с дороги и пошел, ускоряя шаг.
Ай разбранились? — спросила бабаня, когда мы подошли к Дашутке.
Она теребила в руках уголок гоЛовного платка и растерянно смотрела перед собой.
—Бабанька! — стремительно шагнула она к нам, но вдруг повернулась, крикнула: — Аким, погоди!..— и побежала к нему.
Скоро она догнала его. Взявшись за руки, они пошли вдоль свисловского подворья, мимо плетня, спускавшегося по пологому берегу к речке.
15
Пустырек перед флигелем Павла Макарыча был заставлен телегами с рогожными кулями и тюками, перетянутыми мочальными чалками. Возы стояли в два ряда, плотно и ровно, колесо в колесо.
Я пощупал один из тюков:
Что это?
Шерсть,— ответила бабаня.— Макарыч накупил. На станцию ее завтра повезут. И куда столько? А вся по миру расплывается. Широк мир-то...— Она подтолкнула меня ладонью в затылок.— Пойдем скорее. Заждались, поди-ка... Мне еще самовар греть...
Павел Макарыч встретил нас в прихожей:
—Ага, вот они!
Сегодня он был в белой рубахе с широкими рукавами, собранными у запястья в узкие обшлага. Оттого ли, что рубашка белая, большеглазое лицо Макарыча показалось мне особенно добрым. Он живо шагнул ко мне, положил руку на плечо, качнул и спросил, пощуриваясь;