Детство Ромашки
Шрифт:
—Значит, в подпаски вышел? Мне было легко и весело отвечать.
—Знаю, знаю... И крестная, и вон дед Данила всё мне рассказали. Ничего... Это, парень, славно! Я тоже в подпасках ходил. Два лета.— И он выставил два пальца.— Незавидное и скучное дело... Ну, давай в горницу. А ты, крестная, самоварчик, самоварчик!..
В горнице у окна я увидел дедушку. В ярком свете лампы, слегка раскачивающейся над столом, его борода серебрилась. Он сидел грузный и, будто ему было тяжко, опирался ладонями в лавку. Дедушка улыбнулся мне, а спросил как-то натянуто
—Управились со стадом-то? — и показал глазами на лавку рядом с собой.— Садись! Пусть ноги чуток передохнут. С Акимом допасали?.. Ну? И Дашутка была? — удивился дедушка и усмехнулся.
– Бойкая девчонка! Умница!.. А я, Ромашка, уходился. Жарко, беда!
—Письмо-то отнес?
Дедушка качнул головой, нахмурился и тихо сказал:
—Ты помалкивай.
Но я и сам понимал, что про письмо, которое мы написали дяде Сене, нельзя говорить. За день раза два меня подмывало сказать Акимке, что дядя Сеня, как получит наше письмо, сразу же пойдет в тюрьму к Максиму Петровичу и все расскажет ему и про него и про всех.
Павел Макарыч, глядя на нас, усмехнулся:
Ишь рассекретничались дед со внуком! — Он достал из кармана брюк кожаный портсигар, закурил и, выпустив струю голубого дыма, переломил спичку.— Верное бы дело, Данила Наумыч... Он,— и Павел Макарыч указал папироской на меня,— парнишка вроде славный. Обучу, душой не покривлю. Крестная, пока сила есть,— по хозяйству, а ты около нас всегда работу найдешь. Вон хозяин со Свисловым рядятся насчет телок. И срядятся. Телушки, считай, уже не свисловские, а горкинские. Вот и погонишь гурт до самой Волги.
Как решиться-то на это, Макарыч? — задумчиво произнес дедушка.—В Двориках жизнь прожита. В могилах-то почти все курбатовские лежат. Как от этого уйти, и ума не приложу...
А вот приложи! На то и ум человеку дан, чтобы его к делам прикладывать.
Загадывал так,— продолжал дедушка, притиснув меня к себе,— пожить короткое время, поднять вот его на ноги да и на покой. Силы-то з себе много чую, а жить — тоска.
С чашками и чайницей на подносе вошла бабаня
?— До чего же дотолковались? — спросила она, присаживаясь у стола.
—Толкуем, крестная. Да вот еще Романа не спросили. Не знаем, как он...— Макарыч пересел ко мне и, весело подмигивая, похлопал себя по коленям.
Я с замиранием сердца ждал, что скажет мне Павел Макарыч. А сказать он мне должен был что-то важное. Но его лицо вдруг стало настороженным, он встал и быстро направился к двери. Бабаня тоже поднялась.
Дверь широко распахнулась. В горницу шагнул высокий человек в парусиновом костюме. Я сразу догадался, что это хозяин Павла Макарыча. На голове у него широкополая соломенная шляпа, показавшаяся Дашутке решетом.
Всё жизнь обсуждаете? — гулким басом спросил он, протягивая Павлу Макарычу шляпу.
Куда же от нее, проклятой, денешься, Митрий Федо-рыч? — развел руками дедушка.
Дмитрий Федорович провел рукой по пушистым темным усам и, подходя к столу, сказал:
Не вышло у меня, Макарыч.
Почему? —
—Да мальчишка какой-то...— посмеиваясь и недоуменно пожимая плечами, произнес Дмитрий Федорович.— Мальчишка... Удивительное дело! Приладился где-то за плетнем и кричит несообразное: «Ферапонт, от жиру пухлый, отдай Дашке Ляпуновой счастливую горошину!» Свислов от этих слов в липе переменился и ругаться принялся пуще пьяного галаха. Потешная какая-то несообразность. До утра разговор отложили.— Дмитрий Федорович кивнул в мою сторону и спросил: — Это за него ты просил меня, Макарыч?
—За него. Сделайте мне такое одолжение!
—Так, так,— забарабанил по столу пальцами Дмитрий Федорович, всматриваясь в меня.
Смотрела на меня и бабаня. В ее глазах беспокойство сменялось выражением покорности. Дедушка тоже смотрел, но хмуро. Среди взглядов и тишины я заробел и опустил глаза. Но робость была мгновенной. Мне вдруг захотелось сказать всем что-нибудь дерзкое. Как Акимка, я передернул плечами и бойко спросил:
—Чего на меня уставились, чисто на диво дивное? Дмитрий Федорович отвалился на спинку стула и захохотал.
—Вот это я понимаю! — И, неуклюже разводя руками, спросил: — У вас тут что же, все мальчишки такие ухари? Уважаю смелых!.. Тащи, Макарыч, поставец! Выпьем за будущего горкинского приказчика.— Он подошел ко мне, взял за вихор, запрокинул голову, заглянул в глаза.— Хорош! Молодец, больше мне сказать нечего.— И, оставив меня, повернулся к дедушке.— Малец мне по душе. Возьму к себе в заведение. Учить будет Макарыч. Ответ за душу человечью с него требуй. Мое дело за кормежку, за одежку ответ нести. Оклад годовой. Первый год по трешке в месяц, на наших харчах.
Дедушка хотел что-то сказать, но Дмитрий Федорович приподнял ладонь:
— Помолчи. Три рубля в месяц — тридцать шесть в год. Проработает год — посмотрим. В дело будет вникать — плату ему удвою; не будет — провожу. Согласен — так по рукам! Нет —мое почтение, извините!
Дедушка сидел, уронив голову. Я смотрел на него, и сердце у меня будто катилось куда-то и, вздрагивая, замирало. На мгновение в моих глазах все растеклось и посерело. Я вскочил и, ничего не видя перед собой, побежал из горницы.
16
Небо — в ярких мерцающих звездах, ночь — тихая, синяя, теплая. Где-то далеко-далеко и низко над землей в редких облаках запутался месяц. Я сижу на скамеечке возле дома, всматриваюсь в молчаливое движение ночи и жду, когда поднимется месяц. Поднимется — и будет светлее; а посветлеет — и мне будет лучше, легче, перестанет дрожать сердце. А дрожит оно от обиды. Только вот на кого же я обижаюсь! Понимать я стал многое, а как поступить с собой, не знаю. От дум у меня тяжелеет голова, ломит в висках. Я закрываю глаза, прижимаю веки пальцами и сижу в густой темноте, сижу долго, прислушиваясь к сонным шорохам ночи.