Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

Значит, успела сшить?

Еще в тот вечер, как вы примеряли,— ответила Оля и, потупившись, договорила:—Тетя сказала, шесть рублей с вас за шитье и за подбойку с пуговицами рубль.

Нет, милая, ни копейки ты у меня не получишь! Видал, чего? — с веселым смешком обратилась она к Махму-ту.— Такое у меня переживание было, а она рубли требует! Мала ты, девочка, такие деньги иметь. А Надежде Александровне деньги теперь не надобны. Тюремным бог подает, а царь-батюшка кормит.

С каждым словом Евлашихи у Оли все приподнимались и приподнимались плечики, голова сникала, а во мне росли жгучая обида и злость. Скоро я, кроме Евлашихи, ничего и никого не видел в комнате. Жирногубое, в красных прожилках

лицо, двоясь, качалось передо мной. Потом я увидел белые руки с короткими, как обрубки, пальцами, впившиеся в них кольца с крупными сверкающими камнями, а на запястье на тонкой цепочке ридикюль с двумя бисерными кисточками. Он передвигался по плюшевому животу Евлашихи.

Я как-то удивительно легко двинулся к ней, убирая с пути стулья. Подошел вплотную и рванул ридикюль с ее руки.

Она взвизгнула и вцепилась мне в рукав.

Ай, шайтан баба! — рассмеялся Махмут, отнимая Ев-лашихины пальцы от моего рукава и усаживая ее на стул.

Караул! Полиция!..—заверещала она.

Молчи, глупый! — толкнул ее в плечо Махмут.— Зачем визжишь? Стенка толстый, полиций псе одна не услышит. Плати деньги добром. Ромашка целости твоя сумка вернет. А не отдашь — вот, гляди...— И он вытянул из голенища чесанки тонкое вишневое кнутовище с коротким витым кнутиком.— Видишь какой? Не отдашь — пороть тебя станем, как норовистый лошадь. Ромашка, давай сюда сумка.

Басурман гололобый!—вопила Евлашиха.

Сама ты басурман!—рассмеялся Махмут, пододвигая ей по столу брошенный мною ридикюль.

Она схватила его и выкинула на стол две трешницы и серебряный рубль.

—Якши. Давно так надо,— сказал Махмут, передавая деньги Оле.— Теперь, Ламповна, гуляй домой. Новый платье надевай, наряжайся, мы вечером к тебе приезжаем, сватать тебя станем.

Свертывая платье, Евлашиха уничтожающе глянула на Махмута, плюнула и поплыла к двери.

—Зачем плюешь? — шел по ее следу Махмут.— Делом тебе сказываю. Оба моя жена молодой, добрый, мал-мала глупый. Третий жена себе ищем. Ты сапсем мне подходящий. Старый, страшный, как шайтан, жирный, как белуга, деньга у тебя целый тьма. Женой тебя делаем, твоя деньга моя руки переходит. Мыльный завод ставим, тебя на мыло варим, мыло продаем, барыш пополам делим.

Оля перегибала трешницы и, притирая перегибы рублем, всхлипывала. А мне было весело. Евлашиха уходила от нас не только осмеянной, но и перепуганной.

—Э-з-э, Ольгаша, зачем плачешь, глаза портишь! — воскликнул Махмут, входя в залу.— Не надо. Давай ехать.

Усаживая меня в сани и укутывая в тулуп, он грозил пальцем:

—Твоя больной, Ромашка, ртом дышать не надо. Искренность, добродушие и заботливость Махмута обо

мне, об Оле растрогали меня.

На козлах он сидел прямой, стройный, широкие лопатки под плисовым бешметом плавно расходились и сходились. Ветер упруго бил мне в лицо, по сторонам улицы мелькали дома, заборы, ворота, палисадники, искрился на солнце снег. Но все это виделось краем глаза. Я смотрел и не мог насмотреться на Махмута.

С Самарской он повернул рысака на широкую Мариин-скую, потом в переулок. И еще в переулок. Мелькнула пожарная каланча, пронесся базар с растекшейся за решетчатой изгородью темной толпой, и вот он, флигель. Зеркальным блеском сверкают на вывеске аршинные буквы:

ТОРГОВАЯ КОНТОРА ГОРКИНА Д. Ф.

Ворота были открыты, и Махмут вкатил прямо во двор.

У крыльца стояли широкие сани с ковровым задком. Лошади, укрытые полосатыми попонами, поматывали торбами. На крыльце, постукивая нога об ногу, топтался полицейский.

—И-их ты, какая тут дела! — протянул, удивляясь, Махмут Ибрагимыч.

25

В

сенях меня встретила бабаня. Никогда не видел я у нее такого лица. Серое, неподвижное, будто окаменелое.

—Иди, сынок.

Сказала она это твердо, но я не заметил, чтобы у нее пошевелились губы.

В каморе все было сдвинуто с мест. Постели — и моя и ба-банина — взбугрены, укладка раскрыта, вещи из нее беспорядочной кучей валялись на столе, две доски в полу приподняты, и под них подсунута поваленная на ребро скамейка.

В дверях горницы, опершись плечом о косяк, стоял полицейский. Шашка в рыжих ножнах с медными ободками ерзала в складках его шинели. В первое мгновение у меня внутри что-то гулко лопнуло и с тонким звоном рассыпалось. Я еще раз окинул взглядом камору, полицейского, понял, зачем он здесь, и удивился спокойствию, которое вдруг влилось в меня, заглушая звон и освобождая дыхание.

Бабаня, помогая мне снять поддевку, сокрушенно бормотала:

—Не расхворался бы ты опять...

Но я чувствовал себя сильным и крепким. Оля рассказывала мне, что, перед тем как увезти Надежду Александровну в арестантскую, ротмистр Углянский с полицейскими вот так же все перекопали у них в доме. «Ничего не нашли, а тетечку увезли»,— будто вновь услышал я трепетный Олин полушепот и подумал: «А не увезли ли уж Макарыча?»

—Макарыч где? — осторожно спросил я бабаню.

Она качнула головой в сторону горницы.

Обдернув рукав фуфайки, я двинулся туда. Полицейский загораживал дверь. Спина широкая, перехваченная желтым ремнем. Постучал ногтем по ремню. Полицейский обернулся, грозно глянул на меня, но посторонился.

В горнице, за столом, у одного конца сидел хозяин, у другого— ротмистр Углянский. Волосы у них были встрепаны, глаза гневно сверкали. Горкин грохнул по столу кулаком, что-то выкрикнул сорванным голосом. Ротмистр вскинул плечи, судорожно расстегнул китель и раздвинул полы. Макарыч сидел у окна и спокойно наблюдал за ними. Взглядом он поманил меня к себе и пододвинул ногою стул. Я прошел, сел, прижавшись к его локтю.

Обыск еще не закончен, господин Горкин,— сказал ротмистр.

Эх, голова твоя садовая!—насмешливо протянул хозяин.— Не там искать начал. В моем заведении все может быть, но чтобы листовками занимались — извини. Что ты вот возле него закружился? — указал он на Макарыча.— Доверенный мой. Без него я прах мертвый. А у тебя подозрения: порядками он недоволен... Да если хочешь знать, я и сам ими недоволен. Вот раскрывай свой портфель и записывай следствие. Купец первой гильдии Горкин Дмитрий Федорович ведет недозволенные разговоры!—Хозяин раскраснелся и заходил по горнице.— В губернском управлении и военных интен-дантствах Саратова, Казани, даже в Баронске сидят сукины сыны, подлецы и воры. Казну грабят, и никакая тайная полиция, хоть она и царская, не видит этого и видеть не желает. Пиши. Я под этими словами сто раз подпишусь. Ну?!

Это доказать надо.

Так ты же доказать должен.

Не наше дело,— улыбнулся Углянский.— Жуликами, ворами и казнокрадами мы не занимаемся.

Где тебе заниматься! — расхохотался хозяин.— У жулика живешь, на его перинах спишь.

Это уже оскорбление!—воскликнул Углянский вскакивая.

Ты подожди оскорбляться. Мы еще шампанское с тобой пить будем. А вот портфельчик свой раскрой да запиши. Двух лет еще не прошло, как мой Макарыч да, по-твоему, его неблагонадежные друзья Поярков и Сержанин положили мне в карман полтора миллиона, а воинству нашему отправили больше восьмисот тысяч пудов хлеба, сорок тысяч пудов гороха, восемнадцать тысяч пудов пшена да больше тридцати тысяч пудов мяса. Вот какие они неблагонадежные. А ты,