Детство Ромашки
Шрифт:
Макарыч быстро наматывал пряжу на большой палец и мизинец. Намотка подпрыгивала по столу, стучала. Вот она подпрыгнула последний раз и, став свободной от пряжи, завертелась. Макарыч прихлопнул ее ладонью и начал развертывать.
Арефа, как подстегнутая, вскочила и, прижав к груди трость, замерла.
Макарыч развернул и бросил на пол серую изветшалую тряпку, затем желтую, и у него на ладони остались сцепленные за ушки шесть орленых пуговиц. Они тускло поблескивали.
—Вот так святыня! — Встряхивая пуговицы на ладони, Макарыч обратился к Арефе:—Думаешь, золото? Драгоценность? Безумная ты
Она схватила пуговицы и залебезила:
А еще-то, еще-то, золотенький! Клубочков-то ведь было три.
Ну, из тех ты уж ничего не получишь! — резко сказал Макарыч.
Арефа вдруг повернулась к бабане, зашипела:
—Чего стоишь, зенки вылупила! Неси клубки!
До этого момента я только наблюдал, что происходит в горнице. Когда же Арефа, зашипев, стала подвигаться к бабане, я шагнул и тылом ладони ударил ее по губам. Ударил спокойно и расчетливо. Арефа звонко хлюпнула носом, прикрыла рот концом шали и уставилась на меня неподвижными глазами. Загородив собою бабаню, я ждал, что предпримет Арефа. Ждал спокойно, выбирая на ненавистном мне лице место для нового удара.
Она пятилась, пятилась к двери, а когда взялась за скобку, вся съежилась, сморщилась и, потряхивая на скрюченной дрожащей ладошке пуговицы, закричала Макарычу:
—А ты врешь, мошенник! Золотые они! У князя Гагарина на мундире были! Он в них перед царские очи являлся! Врешь, врешь! —Дверь она захлопнула с такой силой, что половичок у порога завернулся.
27
Вскоре после ухода Арефы бабаня с Макарычем собрались проведать Акимкину мать. Махмут их увез, а мы заперли все двери и уселись сочинять письмо Дашутке. Долго думали, как его начать. Величать ли Дашутку по отчеству и слать ли ей низкий поклон с пожеланиями доброго здоровья и долгих лет жизни? Наконец Акимка решил:
—Чай, она не икона, чтобы перед ней поклоны бить. Пиши, что посылаю я ей денег семь гривен, и нехай она к нам едет. До Саратова головы не ломать. В вагон зайдет, и все, а от Саратова — на пароходе.
—Зима же, пароходы не ходят.
—Да ты, должно, без соображения! —зашумел Акимка.—• Пока письмо дойдет, весна будет. Давай пиши, я тебе сказывать буду.
Откинувшись к стене, он прикрыл глаза и принялся диктовать:
—«Дашутка, больно мне тебя жалко. Поклонов тебе не посылаю, а денег семь гривен посылаю. Как только весна начнется, собери свои пожитки, и нехай дедка Манякин отвезет тебя на станцию».
Я все это написал и ждал, что еще скажет Акимка. Но он молчал, .глядел на коробочку с медяками, а потом встал и молча полез на печь.
—Чего же ты? — забеспокоился я.
—«Чего, чего»!—обиженно откликнулся он.— Кинь письмо шишигам в болото. Семь гривен...— будто передразнил кого Акимка.— А билет от Колобушкина до Саратова — пять с полтиной! — и, ткнувшись лицом в подушку, умолк.
Я перечитывал певучие Акимкины слова, и от тоски у меня щемило сердце.
—Ромк! — тревожно воскликнул Акимка и не слез, а скатился с
Мы заперли флигель и побежали на Завражную. Бабаня, увидев нас, ахнула:
—Кто же дома-то остался?
—Никто. Вот! — Акимка бросил ей на колени ключи, сунулся к матери и что-то быстро-быстро зашептал...
Тетка Пелагея, подпертая двумя подушками, полулежала в постели. Я не узнавал ее. Лицо у нее стало узенькое и прозрачное, а глаза будто провалились в черные ямы. Улыбнувшись, она слабо ответила Акимке:
—Да не помню я, сынок. Глянь в сенцах, в лубяном коробе.
Акимка, словно крыльями, взмахнул полами полушубка, выбежал в сени.
Зачем вы прибежали? — спрашивала бабаня, отстегивая крючки на моей поддевке.— Холод вон какой, а вы явились.
Да уж ладно, Ивановна, не расстраивайся,— махнула рукой тетка Пелагея,— теперь уж они тут.— И, приподняв край одеяла, поманила меня: — Иди глянь, какой у меня сыночек.
—Что уж ты, Палага, ай не в разуме? — заворчала бабаня, отстраняя меня от постели.— С холоду он, а ты... После похвалишься. Иди-ка, сынок, в кухню, согрейся. Там и Семен Ильич, повидаешься с ним.
В кухню я не пошел. Сквозь неплотно прикрытую тонкую филенчатую дверь я услышал голоса Максима Петровича и Макарыча.
—Не так, не так. Все не так!—сердито выкрикивал Максим Петрович.
—Говори как,— перебил его Макарыч.
До весны замолчать. Собирать силы, беречь их. Макарыч забыл свои обязанности. Хорошо. Взбудоражили Балаково листовками, а Белую потеряли. Не в том, Макарыч, твое назначение.
Да ведь терпения нет! — подал голос дядя Сеня.— Лучше уж в окопах на фронте. Там знаешь: не немец меня, так я немца укокошу. А мы что делаем?
Не кипятись, Семен Ильич,— усмехнулся Максим Петрович.— Попадем и на фронт. Незадолгим мы там очень нужны будем. А для этого необходимо беречь и себя и других. Сколько, Макарыч, у тебя запрятано?
—С тобой девять.
—Вот это славно!—одобрительно сказал Максим Петрович.— Ну, а с девочкой, с Олей, как поступишь?
—Белая пишет — отправить в Саратов к тетушке. Басовито заплакал маленький. Максим Петрович выбежал
из кухни, быстро зажег лампу и заспешил к постели. К столу он вернулся с белым продолговатым свертком, из которого раздавался заливистый плач.
—Ну маленький, маленький!..— растерянно и нежно бормотал Максим Петрович, торопливо развертывая одеяло, пеленки, наматывая на руку свивальник,
В пеленках кричало и ворочалось что-то розовое, головастое...
Из кухни вышли дядя Сеня и Макарыч. Переглянувшись, покивали на Максима Петровича. А он ворковал, завертывая маленького Пояркова:
—Вот и все, вот и все, мой курносый!
—Глядите-ка!—удивлялась бабаня.— Где же он научился младенцев пеленать?
Максим Петрович сиял, довольный.
В комнате было шумно, все говорили сразу, смеялись. А я был охвачен смятением. Разговор в кухне окончательно убедил меня в том, что Белая — это Надежда Александровна, что ее не уберегли от Углянского, а Олю отправят в Саратов к той тетушке, что прислала серебряную ложку...