Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

Зачем ты, Наумыч, Ромашке-то неправду сказал? Никакой простуды с тобой не приключалось.

Да что уж ты, Ивановна,— потупился дедушка и принялся торопливо набивать трубку.

Не «что уж», а как есть говорю! — продолжала бабаня.— По косогорам я не ходила, не кривопятая. Выпади случай, я и с самим богом напрямки поговорю. Не верь ему, Ромашка. Не простудная у него хворь. Надорвался он. И телом и душой надорвался.

Никогда я не слышал, чтобы бабаня так бранчливо разговаривала с дедушкой.

Акимка,

поддевший с блюда кусок студня, с недоумением глянул на бабаню, на дедушку и сказал:

—Вот тебе на!.. А чего же у него живот впалый? На ссыпке осенью грузчик на спор спорил, что фуру с зерном опрокинет, и как надорвался, так у него враз на животе шишка вон какая выросла.

Махмут засмеялся, а бабаня махнула на Акимку ложкой:

—Молчи-ка ты, говорун! Ешьте вон с Романом да бегите хутор глядеть.

До конца завтрака все молчали, только дедушка иногда подавал голос:

Ромашка, Аким, Махмут Ибрагимыч, ешьте дюжее.

Хватает, Наумыч, большой спасибо. Теперь до полночи сытый хожу! — весело заговорил Махмут, выходя из-за стола.— Ехать мне надо. Вечером Горкин с женой на степь катаем.— Надевая чапан, он усмехнулся.— Беда, какой Горкин человек есть. Одна сторона — он добрый, другой сторона — сапсем шайтан с железными пальцами. Кого хочешь душит, думать не будет.

Мы с Акимкой прокатились на пошевнях за ворота, распрощались с Махмутом и пошли по хутору. Дом, в который мы въехали, рубленый, под крутой тесовой крышей, окна с одностворчатыми ставнями. От ворот протянулся высокий забор, а за ним опять ворота, а потом уже длинная саманная изба, по самые окошки заваленная снегом. И дом и изба, казалось, испуганно смотрели окнами в пустынную белую степь под низким седым зимним небом.

«А где же сад, роща, пруд?»—думал я, вспомнив доктора.

—Вон как тут!..— протянул Акимка и, поводя плечами, сказал: — Пойдем во дворы глядеть.

Вошли в первые же ворота. Просторный двор был заставлен сараями, лабазами, кладовыми, амбарушками, за ними тянулись базы для скота под пологими камышовыми навесами. А где-то дальше кипенно белел заснеженный пруд, за которым по пологому увалу, окутанные морозной дымкой, широко раскинулись сад и роща. Рощу рассекала аллея. В конце ее стоял красный кирпичный дом с белыми колоннами и голубым мезонином.

«Вон он где, хутор-то»,— подумалось мне. Но поделиться своими думами я не успел.

—Пойдем вон туда,— кивнул Акимка на сарай, возле которого суетилось несколько женщин и стоял широкоплечий чернобородый мужик в длинном, до земли, кожаном фартуке.

Мужик курил толстую цигарку и взмахивал рукой то на дверь сарая, то куда-то в сторону. Женщины тоже размахивали руками, отбегали от него, возвращались, растопыривали пальцы, приставляли их к голове. Все это делалось молча, лишь изредка кто-нибудь из женщин звонко и коротко смеялся.

Когда

мы подошли, мужик посмотрел на нас кроткими голубыми глазами и, ткнув мне и Акимке в плечо пальцем, промычал два раза, потом третий раз, уже длиннее, и, сжав кулаки, изобразил, что он правит лошадью.

В эту минуту женщина подогнала к сараю большого круторогого быка и, набрасывая животному на рога налыгач, сказала:

—Немой он, мужик-то. Спрашивает, откуда вы приехали. Я ответил женщине. Она принялась показывать мужику на

нас, на рубленый дом, описывая пальцем на груди полукруг, и сердито хмурилась.

Мужик кивнул головой, взял у женщины налыгач и повел быка в сарай.

—Скот он режет. Митрофаном зовут. Уж такой работник, а ишь, немой,— с сожалением говорила женщина.

В сарае на помостье громоздилась убоина. К матицам на крюках были подвешены синеватые бараньи туши, у стен рядами висели гусаки \ В глубине сарая Митрофан втаскивал на широкую площадку, застланную соломой, быка. Тот упирался, встряхивал головой, мычал. Мычал и Митрофан. Двое мужиков, таких же дюжих, как он, подсунули, под быка жердину, приподняли ему зад, подтолкнули, и в ту же минуту Митрофан, хакнув, ударил кувалдой быка между рогами.

У меня помутилось в глазах, и я побежал из сарая. Было жутко, как в кошмарном сне. Однако скоро надо было к этому привыкать...

Когда мы вернулись домой, дедушка в белой рубахе, укрытый по грудь одеялом, лежал на постели, а бабаня орудовала ухватом в печке. Пламя отбрасывало от нее широкую фиолетовую тень на стену.

—Ой, бабанька, чего мы видали!..— закричал Акимка. Она шикнула на него и шепотом приказала:

—Не шуми! Наумыч трое суток не спал. Раздевайтесь и лезьте вон на полати. Да без гомону у меня...

На полатях пахло хмелем и кизячным дымком. Поделившись впечатлениями от прогулки по двору, мы с Акимкой принялись гадать, скоро ли Дашутка получит наше письмо, сколько Максим Петрович вышлет ей денег и как она будет добираться до Балакова.

Незаметно уснули.

Разбудила нас бабаня. В окно лился малиновый закат, и вся изба была в синих и розовых полосах. Дедушка в длиннополом полушубке стоял посреди избы, надевая шапку. Бабаня весело кивала нам:

—А ну, одевайтесь. На прогулку пойдем.

На дворе было пустынно и тихо. На сараях, кладовых висели замки. Дедушка, гремя связкой ключей, стал открывать их. Одни из сараев были завешаны шкурами, другие по двери забиты кулями с шерстью. В низеньком каменном лабазе стояли кадушки с толченым салом. Ввел нас дедушка и в тот сарай, где Митрофан зарезал быка. Он все время что-то тихо объяснял бабане, а она, качая головой, говорила:

—Не маленькая. Не пойму, так додумаюсь.

—Ну, а кто из вас в весах понимает? — обратился ко мне и к Акимке дедушка.