Детство Ромашки
Шрифт:
Макарыч сидел у окна и спокойно наблюдал за Горкиным и Углянский
защитник царя, веры и отечества русского, что сделал за эти два года? Женился на дочке купца Охромеева? Двадцать пять
—Что же ты не записываешь? — с насмешкой спросил Горкин.
У ротмистра дрожали руки.
Вы провоцируете меня, господин Горкин!
Таких слов я не понимаю,— отмахнулся хозяин.— В морду-то ты мне все одно не дашь.
Но вы понимаете, что все нити ведут вот в этот именно дом? — воскликнул Углянский.— Даже на ваших мальчишек у меня заведено дело. Видите, вот! —И он выкинул из портфеля голубую папку.
Горкин взял папку, всмотрелся, усмехнулся и с расстановкой прочитал:
—«Дело горкинских мальчишек Романа Курбатова и Акима Пояркова». Неужто и они листовки сочиняют? Ромашка,— обернулся ко мне хозяин,— а ну-ка, давай на расправу.
Я не любил хозяина, боялся его выпученных глаз. Макарыч придержал меня за рукав, сказал тихо:
—Не тревожьте его, Дмитрий Федорыч, он ведь только на ноги встал.
Углянский подскочил, словно бы до того сидел на углях.
—Разрешите мне один только вопрос. Мальчик, ты писал письма солдаткам?
Я удивился вопросу ротмистра, но ответил спокойно, что да, писал.
И называл в письмах солдат дураками? Советовал им бросать фронт и бежать домой?
Да.
Вот так Ромашка! — залился раскатистым смехом Горкин.— Вот так малый!
А кто же тебе посоветовал так писать? — необычайно ласково спросил Углянский.
Да никто. Сам я себе посоветовал.
Как же это так — сам? — удивился Углянский.
В висках у меня стучало, я уже не отвечал, а говорил, не сводя глаз с Углянского. Слова сами срывались с языка:
—Солдатки плачут. Диктуют письма и плачут. Они измаялись и все, все измытарились. А мужьев их на войне убивают, ранят. У Сидоровны мужа вши заели, а они, дураки, там всё воюют и воюют.
—Вот видите, видите, какие речи? — схватился за затылок Углянский.— И вы думаете, это без влияния взрослых?
Горкин хохотал, перекладывая голову с одной руки на другую.
О-ох, несообразность какая! Ну и тайная полиция, ну и тайная...
Что же тут смешного? — раздраженно спросил ротмистр.
А то, что все несообразно. Парнишке тринадцати нет, а ты на него дело завел. Да и нравится мне, что он дураками солдат называет. Я вот не на войне, и то дурак. Кручусь тут в Балакове, ючусь в евлашихинских номерах, а жена как солдатка. И плачет, честное слово, плачет...
В
Господин ротмистр, к вам почтальон с телеграфу!
Пропустить! — распорядился ротмистр.
Через порог переступил Пал Палыч Дух, в аккуратненьком дубленом полушубке. Развязывая тесемки малахая, он извинился и, кланяясь то хозяину, то Углянскому, кротким голоском разъяснял:
Спешная, а вас, уважаемые, на месте нет-с. Прибегаю я к вам в номера, господин Горкин, а вы соизволили сюда уйти-с. К вам, господин Углянский, в канцелярию-с,— и вы в отсутствии.
Ответная, что ли? — спросил хозяин.
Она-с, она-с. От самого губернатора. Извольте расписаться.— Старичок развернул тетрадку.
Хозяин черкнул в ней, принял телеграмму, прочитал и, бросая ее на стол, уставился на Углянского.
—Ну, что я тебе говорил? — и потыкал пальцем в телеграмму.— Вот, черным по белому: прекратить безобразие в горкинском заведении. И подпись самого губернатора.— Он поднялся и, кивая на портфель, сказал:—Забирай, ротмистр, свою амуницию, и айда ко мне в гости. А дело про моих мальчишек засунь подальше, чтобы и самому не достать. Ребятишки, они, брат, народ умственный.
Углянский хмурился, покрякивал, смущенно потирая руки.
—Макарыч,— продолжал Горкин,— ты давай-ка нынче со всей своей шатией ко мне. Да убери ты этих полицейских!— выкатил он глаза на Углянского.— Дышать не могу, когда они на виду торчат! —А на меня посмотрел, махнул рукой к двери.— Ты марш к бабке, письмописец.
В каморе бабаня наводила порядок. Перевязав голову полотенцем, она медленно, словно в полусне, бродила, тяжело сгибаясь, поднимала разбросанные по полу вещи и вешала их себе на руку. Когда я вошел, она вздрогнула, уронила вещи, но тут же выпрямилась и рассмеялась:
—Вот ворона старая! Скоро, должно, и тележного скрипа пугаться буду.
Я видел и понимал, что бабаня измучилась за минувшие ночь и день, исстрадалась и за меня, и за Макарыча, и за Олю. Мне было радостно, что у меня есть такая хорошая бабаня, и я не знал, как выразить эту радость.
Углянский вбежал в камору. На ходу надевая шинель, сердито и хрипло крикнул полицейскому:
—Сняться с поста! Немедленно!
Орленые пуговицы на шинели сверкнули сотнями искр и погасли за дверью.
В камору ворвался Акимка. Полушубок нараспашку. Остановился, озадаченно глядя на приподнятые в полу доски.
И-их ты-ы!..— протянул он и с живостью спросил: — Чем ломали? Пешней? У нас пешней.
Или и у вас были? — всплеснула руками бабаня.
А как же! — И, сбросив полушубок на лавку, побежал в кухню.— Пить хочу.— Гремя кружкой в ведре, кричал: — Были! Четверо!
Акимка вернулся и, вытирая рукавом губы и скосив глаза на окно, тихо и грустно сказал:
Мамку жалко. Испужалась она до мертвости. Водой ее отливали.