Детство с Гурджиевым. Вспоминая Гурджиева (сборник)
Шрифт:
Однажды я отметил, что люди, которых я видел в Приоре, в различных группах и сейчас в Нью-Йорке, на мой взгляд, толкуют идеи Гурджиева таким образом, чтобы обнадёжить себя или поддержать, и зачастую при помощи подобных толкований избегают простой правды или того факта, который он утверждал. Гурджиев ответил, что это болтовня, важно не быть жестоким к людям, что нельзя скупиться на надежду для них, и если благодаря таким трактовкам они могут удерживаться в его учении, у них есть шанс впитать нечто ценное – если не для этой жизни, то хотя бы для следующей. Эта тенденция к «толкованию» – для того, чтобы сделать его теории «легко усваиваемыми» – была показателем того, как сильно люди нуждаются в поддержке, руководстве или обучении разного рода, и эту потребность нельзя презирать. Гурджиев добавил, что поскольку один человек может лишь незначительно повлиять на большое количество других людей, в конечном счёте этот человек может передать то знание, которое он получил, лишь какому-то одному человеку, и это было сложной задачей для учителей на протяжении всей истории. Если расти и учиться в жизни, то можно прийти
В течение этого периода в Нью-Йорке я помню ощущение того, что хотя Гурджиев казался мне пророком гибели, катастрофы и безнадёжности, он также вселял и надежду. Когда я сказал ему об этом парадоксе, он напомнил мне, что часто говорил мне смотреть на вещи «вверх ногами» или «с другой стороны медали», и этот большой парадокс, эта «палка о двух концах», хотя потенциально и опасная вещь, но также очень полезный инструмент, благодаря которому можно найти энергию и силу работать против трудностей, которые кажутся непреодолимыми. Он также сказал, что любые усилия, меньшие чем «сверхчеловеческие», не имеют никакой ценности, снова делая акцент на том, что единственная надежда человека – это бороться, чтобы достичь «невозможного». Единственное, что нужно сделать – это сделать невозможное.
Глава 10
Возможно, из-за сути его работы и затруднений его студентов, Гурджиев часто поднимал тему добра и зла. Он часто утверждал, что по существу, таких вещей, как добро и зло, нет вообще, они существуют только в форме нравственных понятий в человеческом уме. Но поскольку его работа была связана с людьми, и поскольку люди сами по себе озабочены добром и злом, именно по этой причине добро и зло реальны – в том смысле, что если кто-то верит в существование чего-то, для него оно существует, ум делает это реальным.
В объективном смысле Гурджиев продвигал то, что он называл «объективной моралью» – нравственность, базирующуюся на индивидуальной совести, а не на общественных определениях добра и зла. В этом смысле зло определяется как некая неправильная функция или проявление человека – то, что причиняет вред самому индивидууму и его близким. Гурджиев настаивал, что если добро и зло существуют, то есть если мы считаем, что они реальны, то потенциальная способность человека утверждать добро и зло всегда одинаково сильна, и она действительно возрастает, когда человек растёт и развивается. Хотя я часто слышал возражения против этой теории, она мне казалась простой и достаточно логичной. Когда человек учится и растёт, его общий потенциал и его сила возрастают. Это казалось естественным, поэтому если присоединяться к моральным идеям, описанным словами «добро» и «зло», потенциал человеческого действия в любом смысле автоматически возрастает. Однозначно, Гитлер и Сталин, вместе с миллионами их последователей, были убеждены, что их цели, – и поэтому средства для их достижения, – были «добрыми».
В дискуссиях по этому поводу было очень много недоразумений, в основном из-за того, что для любой большой группы людей оказывалось сложным определить, что хорошо, а что плохо, а поэтому – принять эти определения. Мне казалось, что когда Гурджиев использовал эти термины, он использовал их в особом и довольно узком смысле: имеющем отношение к созидательным и разругайтельным силам в человеке по отношению к его собственному развитию и росту. К примеру, он часто предупреждал, что чем больше работаешь, тем сложнее становится работа; другими словами, по мере роста не достигаешь большего покоя и не получаешь никакой видимой или явной награды, не становишься очевидно «хорошим», но борьба между возможностями для проявления «добра» или «зла» усиливается. Сам Гурджиев был интересным примером этой теории, и я часто думал, что его личная сила была такой, что он мог очень легко сделать столько же зла, сколько делал добра. Когда он советовал женщине бросить её хорошо оплачиваемую должность и влезть в долги, чтобы освободить себя, наконец, от озабоченности финансовой безопасностью, многие люди считали, что этот совет был «плохим», но были и те, кто считал его «хорошим». Это зависело от того, как женщина отнеслась к этому совету, в смысле того, как он на неё повлиял. (Кстати, она последовала этому
Из-за того, что Гурджиев производил впечатление на людей, ему приходилось иметь дело с большим количеством ярлыков, навешиваемых на него из-за того, что многие люди приходили к нему с предвзятыми фантазиями о его возможностях и его учении. Такие «мнения» обычно не были основаны на правде или каких-то фактах и только разрастались после того, как человек встречался с Гурджиевым. Из-за его репутации люди редко шли на встречу с человеком по фамилии Гурджиев – они встречались с его образом, который заранее сформировался в их уме. Человек, который был убеждён, что Гурджиев имеет дело со «злобной», чёрной магией, при встрече с ним будет истолковывать всё сказанное им как подтверждение того, что он действительно «чёрный маг».
Много лет назад Алистер Кроули, который создал себе имя в Англии как «маг», который среди прочего хвастался тем, что подвесил беременную жену за большие пальцы рук, чтобы создать ребёнка-монстра, совершил непрошеный визит к Гурджиеву в Фонтенбло. Кроули был твёрдо убеждён, что Гурджиев «чёрный маг», и очевидным предлогом его визита было вызвать Гурджиева на дуэль магов. Визит не имел результата, потому что Гурджиев, хотя и не отрицал знания неких сил, которые могут называться «магическими», отказался их демонстрировать. В ответ Кроули тоже отказался «открыть» свои возможности; к большому разочарованию зрителей, мы не стали свидетелями каких-то сверхъестественных подвигов. Но Кроули уехал с впечатлением от Гурджиева, что тот был либо (а) обманщиком, либо (б) более слабым чёрным магом.
Гурджиев использовал термины «хороший» и «плохой» в очень простом, прямом смысле, когда говорил, что для человека плохо не уважать своих родителей, что «хороший» человек обязательно должен их уважать. Я думаю, что убийство он также отнёс бы к «плохому», но помимо этих очевидных примеров он никак не пояснял ни то, ни другое. Определённо, весомая часть его учения была попыткой помочь ученикам избавиться от обыденных понятий (моральных) добра и зла, и заменить их привычную нравственность объективной моралью, которая базировалась бы на потребностях и требованиях совести, что было правильно и естественно для человеческой индивидуальности. Однако он настаивал, что нужно прожить жизнь полно – в обществе – и для того, чтобы этого достичь и не выделяться, необходимо разделять, по крайней мере официально, преобладающую мораль общества. Другими словами, необходимо «сыграть» роль на подмостках жизни, но всегда быть способным различать внешнего «играющего роль» и внутреннего «реального» человека. Гурджиев отметил, что это очень сложно сделать правильно, поскольку трудно разделить себя – большинство людей «играют роли» всю свою жизнь, имитируя, что они живут, когда они фактически только реагируют на жизнь, которая происходит с ними. В противоположность принципам, выраженным в «Нагорной проповеди», как её часто понимали, нужно «зарыть свой талант в землю» от невежд и непосвящённых, поскольку они могут только полностью автоматически пытаться уничтожить любой «талант» или «знания»; однако точно так же было важно не прятать это знание или «талант» от себя и от тех, кто работает серьёзно и честно для достижения тех же целей саморазвития и правильного роста.
Глава 11
Гурджиев вернулся в Европу в конце тридцатых, и мы не виделись после этого много лет, хотя в тот момент я об этом ещё не подозревал. Я регулярно виделся с ним в Нью-Йорке, когда он был там, но у нас не было серьёзных личных бесед. Однако перед его отъездом у нас состоялся длинный разговор, в котором он снова повторил, что мне необходимо опытным путём исследовать мир; что не имеет значения, знаю ли я об этом или нет, но я «впитал» достаточно материала – по крайней мере на первое время – и что для меня важно прожить жизнь и использовать этот материал в различных ситуациях. Гурджиев не дал чёткого совета отстраниться от его работы или от американских групп, но когда я спросил его об этом, он ответил, что этот вопрос разрешится сам собой, если я буду делать то, что я чувствую, что я должен делать.
В последующие годы я время от времени участвовал в групповых встречах и иногда присутствовал на чтениях его книг, но недолго и не постоянно. Несмотря на это, его влияние на меня оставалось бесспорным. Так же как ребёнок, который рассматривает родителей как окончательный авторитет, я понял, что никогда не приму какого-либо важного решения без попытки соотнести его с точкой зрения учения Гурджиева. Я обнаружил в себе то, что удивило меня самого, – я стал склонен судить себя и других со строго нравственной и довольно «пуританской» точки зрения. Я ещё был молод и относительно неопытен, и мои суждения склонялись к жёсткости и великой строгости. Было ли это результатом моей связи с Гурджиевым (который был намного более «пуританином» и «благочестивым» в большем количестве смыслов, чем это можно было себе представить), или просто обнажение моего пуританского средне-западного американского происхождения, я не уверен, но время шло, и я начал чувствовать, что большинство из моих суждений были результатом неосознанного протеста против его авторитета и от столь же неосознанной попытки с моей стороны освободить себя от его сильного влияния. В любом случае, это была искренняя борьба, состоящая из моих сильных чувств к Гурджиеву как к человеку и, если можно так сказать, к родителю, и столь же сильного «осуждения» поведения многих из его последователей.