Детство в девяностых
Шрифт:
— Да, окружаю! — с вызовом сказала Лариска.
— То-то твои успешные подружки к тебе ходить перестали…
Лариска расплакалась и пулей вылетела из избы. Тётка Люда бросилась за ней вдогонку.
— Обязательно было говорить это при ней? — с упрёком бросила она Наталье.
Та фыркнула:
— Уж и сказать ничего нельзя…
Похоронив вслед за мужем дочь, Наталья, казалось, окаменела окончательно. Никто ни разу не видел её плачущей; эмоции, казалось, навсегда покинули это бесстрастное каменное лицо. Она работала и жила будто бы по привычке,
— Как истуканша какая-то…
Когда они были молодыми, у Натальи было что-то вроде романа с их старшим братом Вячеславом. Дед Игнат, коему баба Нюра доводилась сводной сестрой, не видел в этом союзе ничего предосудительного; в конце концов, все в деревне так или иначе приходились роднёй друг другу.
Окончив восемь классов, Вячеслав уехал в областной центр — учиться в техникуме. Вечером накануне своего отъезда, гуляя с Наташей у пруда, подарил ей перстень, что сплёл из двух проволочек: чёрной и жёлтой.
— Дождись меня… Летом на каникулы приеду…
Наташа молча, терпеливо ждала. Писем в город не писала ему — как-то не о чем было. Жизнь в деревне только летом была интересная; зимой же всё вокруг впадало в унылую однообразную спячку. И правда, о чём было ей ему писать? О том, что корова на дворе отелилась? Так это не интересно и совсем не романтично. О чувствах же Наталья предпочитала молчать; негоже девушке самой парню на шею вешаться. Гордость — вот основное кредо, которому следовало придерживаться каждой уважающей себя девчонке. И Наталья следовала ему неукоснительно.
Медленно, мучительно медленно тянулась зима, и казалось Наталье, что зиме этой, подобно занесённому снежному полю, не будет никогда ни конца, ни края.
А потом снег начал таять. Проступила на проталинках озимая травка. Подул тёплый весенний ветерок сладким обещанием счастья. Зазвенели радостные ручьи и, наконец, зазеленели яркой зеленью поля, зазолотились россыпью солнечных одуванчиков…
Наталья ждала. Украдкой считала дни. И вот, наконец, этот день наступил. Приехал на каникулы в деревню Слава — как и обещал. Вот только приехал он не один, а с девушкой. Красивой, яркой, городской. Жанной звали. И тут же, в деревне, сыграл с ней свадьбу.
Вот тогда Наталья и начала каменеть. Когда увидела их вместе, таких влюблённых и счастливых. Отец позвал её тогда с собой на свадьбу и она, давя в груди горькую сухмень рыдания, пошла. Отсидела с невозмутимым, бесстрастным лицом. Даже за молодых выпила, хотя изнутри её всю так и разрывало.
В этот же день, гуляя на чужой свадьбе, посватался к ней молодой тракторист Иван. И Наталья сразу же сказала «да».
И всё поглотила бесконечная хмурая зима, в которую незаметно превратилась вся жизнь её…
Вячеслав же не прожил со своей Жанной и десяти лет — развёлся. Говорили, что она ушла от него в городе к какому-то богатому мужику. Настолько богатому, что тот купил ей шубы, бриллианты, возил
Но вот теперь эта Лариска своими выходками и истериками как будто затронула, расковыряла в душе Натальи спёкшуюся, давно зарубцевавшуюся рану. Ненавидеть по-настоящему у неё не получалось; но вот додавить эту тлю было бы весьма, весьма неплохо…
Впрочем, чтобы делать это целенаправленно, нужен был хоть какой-то эмоциональный ресурс. У Натальи его не было.
Как-то раз дед Игнат и баба Нюра предприняли неумелую попытку вновь свести Вячеслава с Натальей, отправив их каждого по отдельности на пилораму за опилками в одно и то же время. Те встретились на пилораме и почти сразу раскусили, что встреча эта была неуклюже подстроена извне.
— Зачем они это делают, — хмыкнула тогда Наталья, имея в виду стариков.
— Помочь хотят, наверное, — отвечал Вячеслав, — Ты прости меня, Наташ… Столько дров было наломано, что и не перелезешь…
— И перелезать не надо, — равнодушно сказала она, — Раз не срослось, что уж тут.
— Да, наверно, ты права. Знаешь, как там у Окуджавы…
И, помолчав, прочёл:
— Просто встретились два одиночества,
Развели у дороги костёр,
А костру разгораться не хочется,
Вот и весь, вот и весь разговор…
Глава 24
Кончилось лето.
Одна за другой уезжали со дворов машины, увозили детей и подростков в город — к первому сентября. Уехала Ирка Ромашова, уехала Лида Лепанычева. Разъехались кто куда городские Дашины подружки, Валеркины друзья. Уехала в город Валентина, скрыв от родителей свою беременность — пока ещё можно было её скрывать…
Совсем тоскливо стало на деревне. Опустели многоголосые, шумные дворы. Уж не бумбасила больше музыка из мафонов; не слышны были визги купающейся ребятни на речке. Лишь тоскливые крики журавлей доносились из-за дальних болот — птицы и те собирались, что называется, драть когти отсюда.
Тётка Людмила с дочерью Ларисой задержались в деревне в числе последних. Но и у них уже были на руках билеты на завтрашний рейсовый автобус. От переживаний Лариска слегла с гайморитом, и теперь лежала на печи в шерстяных носках, шмыгая носом и распространяя вокруг себя резкий аромат вазелина «звёздочка».
Галина, вопреки своим обещаниям, так и не приехала за Дашей. Дед Лёша кипятился от негодования; кипятилась и баба Нюра, то и дело срывая зло на муже:
— Лёша! Лё-о-ша! Где дярявянна ложка? Ты куды мою дярявянну ложку дел?..
— Я пОчём знаю… — бубнил дед Лёша.
— «Почём зна-аю!» Паразит! Так и дала бы в лоб! — кричала баба Нюра, размахивая деревянной ложкой.
— Ба, а что это у тебя в руке? — вмешалась Даша. — Случайно, не то, что ты ищешь?
Бабка недоуменно воззрилась на деревянную ложку, которую держала в кулаке.