Девочка и рябина

Лавров Илья Михайлович

Зоя кое-как отдышалась.

— Я слушаю вас, — наконец промолвила она из-за смущения слишком сурово.

— Так это… самое… вы тут записку… вызывали, — лепетал Долгополов, который при виде хорошеньких девушек терял дар речи.

— Садитесь.

— Нет, нет… Я это… постою… — И он положил фуражку на больнично-белую табуретку с прорезью на середине.

— А вы что… вы кто?

— Я-., отец… то есть… ну, да!

Зоя удивленно воззрилась на него. Ее остренький носик сморщился, словно принюхивался к новому «отцу». «Какой-то

недотепа!» — определила она. А может быть, оба эти «отцы» просто братья Сани? Зоя, боясь рассмеяться, опять свирепо заиграла желваками. Она рассказала о недостатках Сани.

— Я… хорошо… Я займусь… Он будет читать мне вслух… каждый день… Будем ходить с ним в кино, в театр… все мы займемся…

Влюбчивый Вася обожающе посмотрел на учительницу и, забыв попрощаться, вышел. По коридору он шел, закрыв свои васильковые глаза. Он все еще мысленно говорил с учительницей. В тишине из-за дверей доносились монотонные голоса педагогов. Долгополов налетел на кого-то, распахнул глаза: перед ним стоял Касаткин.

— Ты чего здесь околачиваешься?

— Ты понимаешь, Саниных родителей вызывали, — заволновался Долгополов. — А Юлинька говорила: ей некогда. Ну, я и…

— А что учительница сказала?

— Вот забыл… вот черт…

— Эх, тебе только на базар за вениками ходить! — Касаткин решительно двинулся к учительской. На нем новая шляпа и новое пальто в клетку (у Никиты почему-то было пристрастие к клетчатым материалам). С подкладки он еще не сорвал белый лоскуток с указанием цены и размера.

У дверей его остановил панический шепот:

— Эй, Никита! Я фуражку там оставил! Вот черт! Фуражку оставил!

Касаткин грациозно изогнулся перед дверью и нежно постучал одним мизинцем. Когда он, ухмыляясь во все круглое пухлое лицо, изящно вплыл в учительскую, Зоя узнала его и откровенно, от всей души, засмеялась. Она любила его на сцене и не раз аплодировала ему. Зоя вообще признавала в театре только комиков.

— Вы что, поступать в вечернюю школу, ликвидировать неграмотность? — фыркнула она.

— И не говорите! Измучился! Даже цифр не знаю. В долг беру сто, а отдаю пятьдесят!

Касаткин увидел на табуретке фуражку Долгополова и сел прямо на нее.

’— Ой, там фуражка! — воскликнула Зоя.

— Где? — Касаткин встал, фуражки не было. — Вам померещилось!

Учительница с недоумением огляделась вокруг. А Касаткин уже молниеносно затолкал фуражку в свою шляпу.

— Я к вам, собственно, по важному вопросу, — принял он серьезный вид и от этого стал еще смешнее. — У родителей и у школы одно общее дело. И нельзя воспитание сваливать только на плечи школы. Мы все отвечаем перед обществом. Да, вот так! Ну и как мой сынишка Саня Сиротин?

Зоины густые, плотные ресницы изумленно затрепыхались.

— Это… и ваш сын?

— Да… в некоем роде… А что? Он ведет себя плохо? Ну, знаете ли… Я хоть и стою на позиции передовой педагогической мысли, но все же считаю, что

иногда ремень очень красноречив. Это я убедился на себе. Мой отец иногда… внушал мне. Так, например, он в восемь лет отучил меня курить и к этому зелью я пристрастился уже довольно поздно, только в восемь с половиной. Если что… я могу… Ах, дети, дети! Родительское сердце просто разрывается! Я ему задаю вопрос: «Что называется горной страной?» А он, не моргнув, тарабанит: «Горной страной называется равнина».

— Послушайте! Перестаньте морочить мне голову! — рассердилась Зоя. — Приходит какой-то студент и объявляет себя отцом. Сразу же заявляется второй, почти десятиклассник, и тоже утверждает, что он отец! А теперь вы!

— Это самозванцы! Гришки Отрепьевы! — решительно отрубил Касаткин. — Отец — я!

— А они?

— Конечно, и они…

— Как это?

— Вот так… и они. И еще несколько отцов. А кто настоящий… То есть мы все считаем себя настоящими…

— Не понимаю! — Зоя даже вскочила с диванчика.

— Ну, как это в жизни бывает… Мать есть, а отца… мы уж решили все…

Учительница покраснела.

Открылась дверь, и прозвучал голос Юлиньки:

— Можно?

Касаткин шепнул:

— Это моя жена!

— Як вам насчет Сани, — объяснила Юлинька, не видя Касаткина, который уже успел спрятаться за шкаф.

Касаткин прислушался.

— А вы тоже… папаша? — язвительно спросила Зоя кого-то.

— Да! — пробасил Караванов.

Касаткин схватился за волосы, толкнул скелет, и тот повалился ему в объятия.

— Подожди, друг, не до тебя, — шепнул Никита.

— Товарищи, что за шутки! — совсем рассердилась Зоя, решив, что над ней смеются. — Два отца уже были, вон третий! А вы — четвертый! — Шнурочки бровей ее завязались в узелок.

Из-за шкафа глянул Касаткин. Он почесал затылок, развел руками. Из его шляпы выпала фуражка Долгополова.

— Вот и фуражка… тоже… — вспыхнула учительница.

— Где, какая? — наивно спросил Никита, наклоняясь к полу.

— Да вон… — Зоя растерянно смотрела — на полу уже ничего не было. А Касаткин, сунувший в карман комок фуражки, озабоченно смотрел на пол.

— А ты чего здесь делаешь? — удивился Караванов.

— Я насчет ликбеза. Прощайте! — и он выскочил из учительской.

Собрание проходило в небольшой, без окон, гримуборной, с десятками горящих лампочек на столиках.

Северов проткнул горелой спичкой коробок и крутил его, не поднимая глаз. Напротив сидела Юлинька, облокотившись на стол и зажав лицо ладонями. Только она знала, почему напился Алеша.

Выступала Варя:

— Я сидела в зале. Вот. Как он забубнил, а потом как ноги стали заплетаться! Что это было! Все зрители шушукаются! Я скорее удирать! Стыдобушка! А еще комсомолец! Эх! — и Варя, махнув рукой, села.

— Ну и выступаешь же ты всегда — смехота! — шепнула ей Шура.