Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй

Демиденко Михаил Иванович

— Брось ты! — возмутился Ара. — О какой чести речь? Приходят какие-то фрицы, толкают права, и ты молча сдерживайся? И это честность? Завтра, может быть, еще какой-нибудь фюрер свалится, будет приказывать ходить вверх ногами — и это тоже честность?

Всякий фашист будет права качать. Я родился у Советской власти, и вот только перед ней я буду честным.

— Ох какой храбрый, — усмехнулся Мишка. — Погоняли бы в каменоломни… Разрешили бы каждому сифилитику тебе в лицо плевать…

— Перестань ругаться, — сказала Марка. — А то уйду. Как шпана. Не

стыдно?

— Вадик, скажи ей, — обернулся ко мне Ара. — Мать пусть едет, а она не едет. Ты бы остался на ее месте?

— Не знаю, — ответил я. — Остался… Уехал… Не знаю. Я уехал, а бабушка осталась. Если бы я не уезжал, она бы не осталась, и ее бы тогда в гестапо не увезли. Разве угадаешь? Надоело бегать. Оставайся, Марка!

— Ты хочешь?

Она подняла глаза. Она глядела снизу вверх, потому что была меньше ростом. И в ее глазах было столько веры, не в мою силу, а в меня. Она просто верила всему, что я говорил, что делал. И когда я это понял, то показался себе необычайно мудрым, а значит, власть над ней сделала меня решительнее и действительно мудрее, чем я был на самом деле.

— Проживем, — сказал я. — Будешь жить у Ариной тетки, а мы к тебе будем ходить.

После этой фразы я почувствовал себя старше лет на десять.

— Тогда… Тогда… — встрепенулась Марка. Глаза зажглись. — Сейчас… У мамы спрошу.

Она убежала…

Во двор вбежала тетя Зина. Вид у нее был панический. Волосы развевались, она бежала по двору, точно слепая, вытянув вперед руки.

— Люди! Люди!

Дом загудел, как улей.

— Атас! — сказал Мишка и пошел в дом. Мы за ним.

Удивительно много оказалось народу в доме. Все шевелилось, кто-то что-то укладывал, кто-то что-то передвигал, в кресле сидел ребенок годиков двух. Он молчал, и глазенки его были огромны и напуганны. И молчание ребенка было совсем безысходным.

Мы увидели тетю Соню, протолкнулись к ней, протянули узлы.

— Вот на дорогу вам!

— Спасибо! Зонтик… Ой, спасибо! Что же делать!

Уходите, мальчики. Не мешайте. Мешаетесь под ногами. Тут не театр.

Потом мы увидели Марку. Она кивнула головой на дверь.

— Что случилось? — спросили мы во дворе.

— На улицах охрана. Ставят охрану, — ответила Марка. — С собаками.

— Ты идешь с нами или остаешься?

— Остаюсь!

— Марка!

— До свиданья! Ара, я с Вадиком пять минут.

— Пожалуйста… — усмехнулся Ара. — Секреты.

Марка подошла… Я по ее взгляду понял, что она была уже где-то далеко-далеко, в непонятных далях.

— Можно, поцелую? — вдруг спросила она.

— Зачем? Придумала…

— Спасибо за шоколад. Помнишь, весной, когда шли из школы, ты положил шоколад в портфель…

Она привстала на цыпочки и приложилась горячими сухими губами к моей щеке.

И мы расстались.

Утром я проснулся от собачьего лая и непонятного звука, точно двумя досками перетирали песок. С улицы доносились еще какие-то выкрики, там что-то шевелилось, многозвучное и непонятное. Я бросился к калитке.

Навстречу попалась тетя Луша. На руках она держала маленького мальчика, он кричал, рвался, а тетя Луша уговаривала и не отпускала его.

Следом бежала Татьяна.

— Зачем взяла? — сквозь слезы кричала она. — У меня родится… Своего чем буду кормить? Ты меня ненавидишь! Ты меня хочешь… ты хочешь смерти моей.

Живот у Татьяны был круглый и высокий, удивительно было, как Татьяна могла ходить, не то что бегать, и сохранять равновесие.

— Отойди! — тихо ответила тетя Луша. И посмотрела на дочку таким взглядом, что та замолкла, только всхлипывала и чуть слышно поскуливала, как голодный щенок.

— А если тебя завтра погонят? — добавила тетя Луша. — И твое дитя люди не дадут в обиду.

Мальчик на ее руках замолчал.

— Молодчик, молодчик, цыганенок, — заворковала тетя Луша и понесла мальчонку в дом.

(Потом за этим мальчиком будут охотиться гестапо, жандармерия, полиция, комендатура, вермахт… вся фашистская Германия.)

По улице шел поток людей. Еще было темновато — еще из-за Машука не взошло солнце, но Эльбрус уже белел, точно подсвеченный прожекторами, гордый и неповторимый. По обе стороны улицы, вдоль тротуаров, стояли солдаты с автоматами наизготовку. Люди шли молча — старики, женщины, дети… Были и мужчины. Мало было детей четырех-пяти лет. Грудных несли на руках, мальчишки и девчонки моего возраста тоже шли, а вот малявок, или, как их называли официально в гороно, дошкольников, было немного… Видимо, их разобрали знакомые. Люди шли вверх по улице. И звук, который разбудил меня, оказался шарканьем их ног о мостовую.

Собаки лаяли у кавалерийских казарм. С каждой минутой становилось светлее. Я видел, что там, вверху улицы, солдаты стояли вдоль стен уже плечом к плечу, и собаки, пудовые овчарки, бесновались. Колыхалась серая лента голов: на Ярмарочную с боковых улиц вливались потоки людей…

Внизу улицы происходила какая-то борьба… Когда еще посветлело, я увидел, что там отдирали провожающих от потока обреченных. Провожающих не пускали в казармы. Доносился мат полицаев, хлопнул выстрел… А вдоль улиц женщины, русские, украинки, армянки, гречанки, чеченки — все те, чей черед еще не наступил — женщины рвались из калиток, отталкивали голыми руками стволы автоматов, врывались в толпу, хватали детей. Солдаты вырывали у них детей, матери вырывали у них своих детей, а женщины хватали чужих и прятались в своих дворах.

— Бек! Век! Давай! Давай!

Мне холодно было в трусах и майке… И не от утренней прохлады. Я пошел за спинами солдат вверх, но у Женькиного дома меня перехватили и пинком толстого, тупого сапога вбили в железные ворота.

От боли я потерял сознание. Потом поднялся. Пошатывало. Мне нужно было перебежать улицу! Мне нужно было к Марке! Теперь-то она поняла или опять ничего не поняла, что это смерть, что их гонят на смерть? Теперь только слепой не видел очевидного. Но как перебежать улицу? Разве перепрыгнешь реку в половодье?