Девочка по имени Зверёк
Шрифт:
– Кажется, из-за того, что ко мне в монастырь приходил мужчина, – несколько даже равнодушно предположила она.
– Ты не считаешь содеянное преступлением? – удивился судья.
– Я совершила ужасную, греховную ошибку, – искренне ответила Вероника, не признавая впрямую своей вины: у нее не было сил вдаваться в объяснения.
На втором допросе от нее явно пытались добиться внятных и точных подробностей ее «преступления». Вероника отвечала так, как могла, но ответы, наверное, не устраивали инквизиторов – они задавали свои вопросы снова и снова, стараясь ее запутать.
– Нам
– Никто намеренно не замышлял против меня зло. Это я спутала одного человека с другим. Если кто и виноват, так только я одна и только в этом.
– Кого с кем ты спутала? – ухватились за ее ответ инквизиторы.
И Вероника невозмутимо рассказала им, что приняла совершенно постороннего мужчину за своего мужа, с которым с пятнадцати лет соединена узами супружеских обетов, совершенных по законам его страны.
– Разве ты была замужем? Как же тебя приняли в монастырь?!
Вероника испугалась, что в чем-нибудь обвинят падре Бальтазара, и поскорее добавила, что по болезни она сама забыла об этом. Да и муж ее где-то потерялся… В общем, она не знает, где он теперь. И ее оставили в покое еще на несколько дней.
В следующий раз ее долго и занудно уговаривали, что, дескать, инквизиции все известно, и замужем-де она никогда не была, а то, что отрицает свою вину в преступлении против веры и Церкви, лишь усугубляет ее положение!
– Не утаивай правды, не лицемерь, Вероника! Ты получишь прощение, только если покаешься и скажешь, кто ввел тебя в этот грех!
Никто не вводил. Она полагала, что имеет дело с собственным мужем. А кто это был на самом деле, кто его знает! Назвал ли он ей свое имя? Какое-то назвал, но она его уже не помнит. Это правда, сеньоры. Помнит ли Вероника имя мужа? О да, конечно – Ольвин. Так его зовут. И медальон, который Вы, сеньор, держите в руках – его подарок: Вероника виделась с ним в прошлом году в… где-то… она забыла. Языческий амулет? Возможно: Ольвин не был христианином.
После этих слов члены трибунала долго совещались, сумрачно поглядывая в сторону обвиняемой, и скорбно качали головами.
Ее речь повергала их то в растерянность, то в гнев, то в недоумение: Вероника ни разу не сбилась, не противоречила сама себе и – не боялась.
Для инквизиции, скрупулезно и точно соблюдавшей собственные уложения о допросах, ясно было, по крайней мере, одно: вина Вероники очевидна и доказана. А закон гласит, что в таковом случае пытки не применяются; буквы же закона следовало придерживаться твердо и неукоснительно! И дальше запугивания дело не пошло – Веронике лишь показали (для назидания!) комнату пыток, полную отвратительных и изощренных механизмов.
Но пытки пытками, а одной жертвы (да еще так нелепо попавшейся!) Святой палате было явно недостаточно. И в какой-то день трибунал сменил тактику.
Вдруг принесли овощей и сыра, хлеб стал, в отличие от предыдущих дней, свеж и кусок –
Затем позволено было принять посетителей, и один за другим стали появляться гости. Было трогательно и грустно видеть Леонору, поспешившую первой ее навестить, даже без супруга («Он в дальней поездке, дорогая. Я сообщила ему, но пока он вернется… Я ничего не могу поделать, прости меня!»). Да и не надо ничего делать. Какое это теперь имеет значение? А Леонора вдруг горько разрыдалась, нелепо и некрасиво кривя губы, и сквозь слезы все жалела несчастную сироту («О ком она?» – недоуменно смотрела на нее Вероника), а еще каялась в том, что это по ее, Леоноры, наущению Веронику увезли в монастырь.
– Могла ли я тогда предположить, бедная моя… – Леонора, не закончив фразы, опять залилась слезами.
Сопровождающий посетителей монах-доминиканец, не дождавшись, видимо, того, ради чего Леоноре и разрешили визит, вывел ее из камеры. Было слышно, как в коридоре он распекал ее: «Вы обязаны были задать ей наши вопросы!» – и как Леонора подавленно оправдывалась: «Я не могла… Бедная девочка…»
Потом пришла мать Тересия. Она тоже плакала. Матушку Тересию было пронзительно жалко! Украдкой кивнув на монаха-соглядатая и двух стражников, маячивших в коридоре, Вероника попросила ее ничего не говорить. И они просидели молча, обнявшись и прижавшись друг к другу, все отпущенное время.
Наконец к ней допустили и духовника. Падре Бальтазар задержался дольше всех. Очевидно, наблюдатели получили на его счет особые указания, позволив ему остаться с обвиняемой столько, сколько он сам сочтет нужным. Видно, трибунал надеялся, что в доверительной беседе духовнику удастся убедить Веронику не упорствовать и во всем («В чем?!») сознаться.
Веронике было бы приятно просто повидать Учителя, помолчать, держа за отеческую руку. Но он вдруг принялся что-то ей втолковывать, да еще не впрямую, памятуя о соглядатаях, а издалека и обиняком! И, как ей ни было трудно и неприятно, пришлось напрячься и попытаться понять его. Слова падре доходили обрывочно:
– Не забывай… помни… это важно не только для тебя, но и для меня… Сохрани память об этой жизни…
Память? Память?! Когда до Вероники дошло, о чем он просит, ее сердце перехватило спазмом настоящего отчаяния и негодования. И она, вскочив с соломы, на которой они оба сидели, и сжав кулаки, почти закричала:
– Не хочу! Как же ты не понимаешь! Не хочу больше ничего помнить!
Он с силой дернул ее за подол – сесть. Но, бухнувшись на солому, она опять вскочила, теперь уже на колени, и, стоя на коленях, вцепилась обеими руками в его запястья, чуть не сорвав четки. Когда же он осторожно высвободил у нее свои руки, Вероника схватила его за облачение на груди, подтащила к себе (он не сопротивлялся) и зашептала прямо в лицо: