Девочка по имени Зверёк
Шрифт:
Укрыв девушку подвернувшимся покрывалом, он развел в очаге огонь, благо в нем лежало немного хвороста, и стал с удовольствием сушиться, справедливо полагая, что когда-никогда кто-нибудь явится и ему удастся покончить с этой историей и продолжить путь. А согреться надо…
Проснулся он в полной темноте, только тлели в очаге последние головешки, но (отцовская выучка!) за несколько секунд до того, как хозяин лачуги приблизился ко входу своего жилища. Тэдзуми мгновенно уселся на корточки, отметив про себя, что неприятно ломит затылок и ноют кости, и положил свой меч на колени. Еще он отметил,
Вошедший старый крестьянин уставился на нежданного гостя, едва удерживая в руках охапку хвороста, за которой, как видно, и отлучался.
Тэдзуми сухо представился и изложил всё происшедшее, стараясь держаться хоть и вежливо, но отстраненно. Слушая, крестьянин то ли кивал, то ли мелко кланялся, а по завершении рассказа наконец уронил свой хворост и, разрыдавшись, уселся на вязанку, горько причитая. За перегородкой немедленно присоединились – теперь рыдали двое, дочь и отец. Не прояснялось, правда, что побудило ее кинуться в реку. Впрочем, Тэдзуми и не хотел больше ничего знать. Достаточно того, что он взял на себя ответственность за ее спасение.
Перед тем как уснуть у очага, он раздумывал о том, что в сумке у него по-прежнему лежат три вишневых лепестка, и о том, не ставит ли сейчас судьба один из трех своих вопросов, и о путях кармы: все же не было вполне ясно, правильно ли он поступил, вмешавшись в это происшествие. Размышления его шли по пути выбора между справедливым и несправедливым, между добром и злом (как учил его еще в детстве монах). «Очевидно, надо считать, что жизнь неизвестной мне девушки – добро, раз у меня не было оснований считать ее злом, – было его последней мыслью. – К тому же именно меня, пусть мне и не хотелось этого, судьба поставила на ее пути. Следовательно, я поступил верно». Он успокоился.
Но знать обстоятельства спасенной им жизни Тэдзуми не желал: ведь тогда может потребоваться и дальнейшее участие. А он не полагал себя ни достаточно человеколюбивым, ни хотя бы относительно мудрым для подобной миссии. «Нет уж, довольно!» – он решительно встал, чтобы уйти. Как вдруг пол под ним закачался, в глазах померкло, и не в силах удержаться на ногах, он тяжело осел на пол.
Подскочил старик-крестьянин:
– Вы больны, господин! – И засуетился, замельтешил, запричитал с удвоенной силой: – Побудьте моим гостем, господин. Я сделаю все для вашего удобства. Не побрезгуйте простым жилищем. Не подумайте, что я стану потчевать вас просом, для такого гостя у меня найдется даже рис!
В его глазах, как отметил совсем некстати занемогший Тэдзуми, мелькнула излишняя, даже неуместная заинтересованность. При этом Тэдзуми развеселила мысль: «У этих хитрых крестьян, сколько ни бери с них налогов, всегда найдется рис. Хоть сколько-нибудь! А ведь им запрещено питаться рисом – только выращивать для уплаты налогов!»
Старик отец прикрикнул на дочь, замершую в углу, и та ринулась расстилать невесть откуда извлеченные чистые циновки, одеяло и подушку. Через минуту она уже грела воду над очагом, а еще через какое-то короткое время Тэдзуми был устроен у огня со всем возможным для этого места удобством. Он так отвратительно себя чувствовал, что о продолжении путешествия не могло быть и речи. Но заночевать в крестьянском доме? Уместно ли это? Словно в ответ на его сомнения, крестьянин торопливо проговорил:
– Для вас не будет
Крестьянин говорил как невежа, постоянно прибавлял бесконечные «э-э» в самых неожиданных местах. Тэдзуми устал его слушать. Но по всему выходило, что надо переждать хотя бы несколько часов, пока не отпустит жар. Ни опасности, ни бесчестья в этом доме ему, кажется, не грозило. Перед глазами все плыло, как во сне, и Тэдзуми позволил себе расслабиться.
Пробудился он оттого, что за стеной-перегородкой слышался неясный шепот. Светало. Он чувствовал себя уже достаточно хорошо и спросонья было решил, что просто продолжается бормотанье, под которое он уснул. Но тут же насторожился: эти двое за ширмой что-то затевали. Он разобрал обрывки фраз.
– Лучше уж было в реку… Раз уж не смогла, то сделай так, как я тебе велю… он и не разберет! – напирал голос отца.
– А если… он же убьет нас! – ужасался голос дочери.
Что бы они ни обсуждали, раз девушка предполагает и такой ужасный для них исход, значит, дело нечисто, и Тэдзуми громко и радостно (драться, так драться!) подтвердил:
– Убьет-убьет! Непременно убьет!
Его слова выпукло зависли во внезапно наступившей пронзительной тишине. Тэдзуми лежал тихо, больше не подавая признаков жизни. Крестьяне переждали, испуганно дыша за перегородкой, и снова заговорили:
– Вот видишь, он бредит, просто бредит. У него жар! Он ничего не разберет, уверяю тебя!
– Я боюсь…
– Ерунда! Я приказываю тебе – ступай к нему сейчас же. Судьба посылает нам случай! И не забудь отрезать клок с его нижней одежды, а то нам никто потом не поверит.
Тэдзуми не шевелился и, прикрыв глаза, притворялся спящим, следя за происходящим из-под опущенных век. Девчонка на четвереньках вползла в комнату и, подобравшись к нему ближе, потрогала за руку. Тэдзуми не стал ее пугать и лишь вяло-безопасно пробормотал «во сне»:
– Ну-ну…
Ее руки стали решительнее, девушка приподняла край его покрывала и стала моститься рядом, щекотно теребя край его кимоно дрожащими торопливыми пальцами. Тэдзуми еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Весь замысел старика отца был безыскусен и незатейлив: пока гость пребывает в полубреду, подложить ему свою дочурку, а затем принудить если не к ответу, так к выплате отступного. Видно, у них все же имелись какие-то документы о самурайском происхождении, иначе с чего бы им так расхрабриться?
В тот момент, когда женские руки стали особенно нахальными, а Тэдзуми больше не мог терпеть ужасной щекотки, он вскочил и, схватив девицу за горло, швырнул на пол. Она даже ойкнуть не успела, как была прижата к полу. Ее отец застонал, присев на четвереньки в проеме двери, не осмеливаясь броситься на помощь. Не разжимая рук, Тэдзуми бросил за спину:
– Сиди, где сидишь! Что за шутку вы тут хотели со мной сыграть?
Старик затряс жидкой бороденкой и заклокотал глоткой, и Тэдзуми слегка сдавил горло его дочери – совсем немного, только чтобы она пожалобней пискнула, – и отец сразу все выдал. Немного заикаясь, он рассказал их незамысловатую историю: про обольщение дочери, про ее теперешнее тягостное положение, про их позор в деревне и безысходную нищету.