Девочка по имени Зверёк
Шрифт:
– Я хочу забыть все: Ольвина, Тийу, Леонору, Анхелику, да и тебя – всех и вся! Всё то, что ты называешь «прошлые жизни»! Всё, всё забыть!
– Нельзя. Тебе – нельзя!
– Почему именно мне нельзя? За что?!
– Это дар свыше, Вероника, – терпеливо отвечал падре.
– Я не просила у Бога этого дара! Дара, который мучил меня всю жизнь, причинял беспокойство моим родным и в конце концов довел меня до беды!
– Не дар довел тебя до беды, а…
– Не дар, – перебила она, – знаю, не дар! А моя неспособность с ним справиться! Я не выдержала испытания, не прошла урока и – прервала свой Путь! Виновата я одна. И никто мне не может помочь. Даже ты. Верно?
– Верно,
Простота и глубокое смирение его ответа разом вернули ей прежнее спокойствие, и Вероника, разжав пальцы, выпустила его одежду. Тогда он медленно и внятно заговорил:
– Выслушай меня, Вероника. Выслушай внимательно! Ты была не просто моей ученицей и послушницей, в тебе – часть моего сердца! Ты – как дитя мне! Больше чем дитя! Я ужаснулся, когда узнал о твоем грехе. Ведь это не просто грех – это огромная ошибка, которая прерывает твой Путь. И я не в силах спасти тебя! Скажу только одно.
Он взял ее за руку и проговорил, заглядывая в глаза, будто стараясь убедиться, что она его вполне понимает:
– Испей чашу до дна. С уверенностью в любви Божьей. И моей.
– Хорошо. Раз это говоришь ты, значит, так и должно. До дна? Я запомнила. Хотя я и не понимаю, о чем ты говоришь.
Но падре повторил еще несколько раз: «Испей до дна… До дна…» – прежде чем удостоверился, что эти его слова запечатлелись прямо в ее сердце. Только тогда он удалился, попрощавшись с Вероникой долгим прямым взглядом.
«Совершенное в стенах монастыря прелюбодеяние… Доказанность преступления против матери-Церкви… Отсутствие сколько-нибудь смягчающих обстоятельств… Упорство в непризнании вины, что говорит об отсутствие у обвиняемой искреннего желания примириться со Святой Церковью… – холодно звучали в судебном зале слова обвинения. И наконец приговор: – Объявляется неисправимой еретичкой и передается в руки гражданских властей».
«В руки гражданских властей» означало одно, всегда одно – аутодафе!
Christi nomine invocato!!!
…Вынесение приговора измученная и обессиленная допросами Вероника выслушала совершенно бесчувственно. Поняла лишь, что дело наконец подошло к самому концу и остается только набираться мужества перед тем, как судебный исполнитель поднесет факел к вязанке хвороста у ее ног.
«Испей чашу до дна!» – эти слова падре почему-то умиротворяли душу и наполняли ее хоть какой-то силой. И Вероника буквально цеплялась за них остатками своего все более и более расплывающегося сознания.
Утром очень не хотелось просыпаться, все длился и длился чудесный сон, навеянный незвано пришедшим Хранителем. Ночью Хранитель взял Веронику на руки, и ей стало тепло и уютно. А он всю ночь баюкал ее и пел – невероятно красивы и райски чисты были звуки его песни! Наверное, это была небесная колыбельная. Иначе как бы Вероника уснула в ночь перед казнью?
Даже проснувшись, она продолжала внимать дивным звукам и улыбаться ангельской песни Хранителя. И так и отправилась, улыбаясь, пешком через весь город, облаченная (как и остальные осужденные) в санбенито – позорную накидку нераскаявшегося еретика, размалеванную нечистью и вздымающимися вверх языками пламени, – в уродливом колпаке, с крестом Святого Андрея в одной руке и незажженной зеленой свечой в другой.
Впрочем, колпак с нее все время спадал, церковный служка подхватывал и водружал колпак обратно, но он опять падал и падал. И в какой-то момент (она не заметила когда именно) с колпаком от нее отстали.
Медленная процессия, возглавляемая доминиканцами,
Рядом с каждым осужденным шагал священник, пытавшийся убедить несчастного хотя бы в последний час признать свою вину. Тот, что сопровождал Веронику – высокий и худой, как жердь, с сухими, сжатыми в щель губами и казавшимися безжизненными глазами, – много слов не тратил. Он выдал ей очевидно заранее заготовленные увещевания и, не дожидаясь ответа, отвернулся. И хорошо сделал: все равно Вероника не замечала ничего вокруг. Она обращала мало внимания и на толпу, опускающуюся на колени при появлении грозной и внушительной кавалькады инквизиции, а смотрела только поверх голов – вверх, в небо, с наслаждением вдыхая запахи приближающейся осени, по-прежнему предпочитая слушать пение своего Хранителя, а не литанию инквизиторов и стоны и жалобы таких же, как и она сама, осужденных.
Была еще какая-то заминка или просто остановка перед собором, наверное предназначенная для того, чтобы Вероника могла попрощаться с ним. Впрочем, ее тюремщики тоже не теряли времени попусту и, пока она любовалась на прощанье красотой и величием собора, отслужили мессу прямо под открытым небом, ловко закончив ее именно тогда, когда и Вероника готова была продолжить путь.
За городом, посреди луга Святого Себастьяна, возведено было зловещее сооружение – кемадеро – каменная платформа с несколькими столбами, окружающими огромный крест, и разложенными вокруг них вязанками хвороста. Последняя остановка. Вероника же смотрела вверх, туда, где по синему полю плыли белоснежные перышки облаков. Плыли так заманчиво-свободно, что Веронике все нестерпимей хотелось к ним присоединиться, легко потянувшись к небу руками. И она, с досадой на задержку, оглянулась назад, на сопровождавшего ее священника. К своему удивлению, Вероника увидела рядом с ним… падре Бальтазара, оказавшегося здесь неведомо как. Оба священника о чем-то напряженно спорили.
– Она не хочет пить и не просила об этом, – настаивал ее провожатый.
– Я видел, как она делала отчаянные знаки, – уверял падре, – и дело милосердия – исполнить ее последнюю волю перед казнью!
– Ты хочешь пить? – угрюмо поинтересовался у нее инквизитор.
Вероника на мгновение растерялась. Пить? Сейчас? Но неожиданно и необъяснимо, может быть из-за странно-пристального взгляда падре Бальтазара, в сознании всплыли его последние обращенные к ней слова: «Испей эту чашу до дна», повернувшись еще и другим смыслом – «эту чашу»! И она, более не думая и не рассуждая, жадно потянулась к тому, что Учитель держал в руке. Это была небольшая, слегка позеленевшая медная плошка, наполовину заполненная какой-то жидкостью. Не дожидаясь конца рассуждений инквизитора и не дав ему проверить содержимое медной чаши, Вероника выхватила ее из рук падре и, залпом проглотив всю жидкость, вернула чашу обратно. Это нетерпение сошло за сильную жажду, и тюремщик успокоился. А падре внимательно взглянул на дно чаши, убедился, что она совершенно пуста, с явным облегчением убрал ее куда-то в складки своего широкого кожаного пояса и незаметно растворился в толпе.