Девушка с воздушными шарами

Черкашина Владислава Андреевна

Когда все рассыпались по территории парка, я осталась стоять в одиночестве у стола с подарками. Вдруг сзади послышалось шипение. Я боязливо обернулась. Это был попугай, названый в мою честь – не велика заслуга. Он шипел, глядя прямо мне в глаза. Мордашка его исказилась презрением. Он фыркал и плевался, пытаясь что-то сказать. Глаза птицы увеличились в несколько раз – позже я видела такое – одни сплошные зрачки, ярко-выразительный взгляд – так изменялись мои темные сущности, переплетаясь между собой, соединяясь в единую меня. Угрожающе нагнув голову, попугай начал кряхтеть, и раскачиваться, переступая с лапы на лапу, тем самым раскачивая клетку. Наконец, клетка опрокинулась, и попугай оказался на свободе. Он мгновенно взлетел

и завис прямо напротив моего лица, его морда исказилась с новой силой. Внутри у меня все похолодело, я не могла произнести ни слова, даже сделать вздох. Так и стояла с раскрытым ртом и огромными от страха глазами. Попугай сделал первый выпад и клюнул меня в лицо, затем второй и третий. Оцепенение словно прошло, и я принялась отчаянно отбиваться. Тогда он стал клевать мои ладони. В какой-то момент мне удалось схватить его и закрыть его голову пальцами – лишь бы не видеть ужасающее выражение диких птичьих глаз. Попугай забился в моих тисках, но вскоре сник. Я осторожно разжала руки. Птица была мертва и уже не казалась мне такой страшной. Я вздрогнула от чьего-то душераздирающего вопля и выронила безжизненное тельце – Алина видела мою битву с ее новым питомцем. Еще не окаменевший трупик шмякнулся об асфальт, и тут я заметила, что морда его абсолютно нормальна, как если бы ничего и не было.

На крики сбежались взрослые. Со всех сторон на меня обрушился необъяснимый гвалт. Крепкие руки схватили меня за плечи и потащили прочь. Как мама оказалась на празднике, для меня осталось секретом. С тех пор я никогда не видела Алину Кудрявцеву. И вот, восьмилетняя я в желтеньком костюмчике стояла напротив с той самой гримасой. «Ты знаешь, что сделала это специально – убила его от зависти, - посылала она мне взглядом, - тебе просто не хватает смелости признать это, трусиха».

Затем шла тринадцатилетняя в темно-зеленых джинсах и сочно-травянистом свитере, на голове у нее каре. По желанию мамы в парикмахерской меня подстригали под каре с десяти лет, и я настолько привыкла к этой прическе, что другую уже и не представляла. Лицо той меня искажено яростью.

С Машей Суховой мы подружились недавно – буквально в апреле. Ее любимой фразой было трагическое: «Анри, ну подай же водки!». До летних каникул оставалась пара месяцев. Учились мы в одном классе уже два года, а подружились только накануне лета. Полтора месяца я чувствовала, что она меня подавляет психологически – специально или нет – не знаю, но тихая волна негодования нарастала во мне с каждым днем. Первого июня – детский день, а ведь мы-то уже не дети – твердили мы, тринадцать – почти сорок! А покататься на «колесе обозрения» все равно пошли – бесплатно же. Домой возвращались раскрасневшиеся и веселые. Мальчишки, учившиеся на два года старше, вдруг присоединились к нашей узкой кампании. Сперва все шло гладко, но я начала понимать – оба пытаются угодить ей, а мое незамысловатое имя ни один из них запомнить не удосужился. Это ранило очень больно.

Две недели мы гуляли по вечерним улицам вчетвером. И чем дальше, тем больше складывалось у меня неприятное ощущение, что я на этом празднике жизни лишняя. Они шептали Маше что-то на ухо, она кокетливо хихикала и победно поглядывала на меня. Довольная собой – оба кавалера в ее и только в ее власти. К началу третьей недели таких отношений я была на пределе, но отказаться гулять с ними не могла – мне слишком нравился один из мальчишек.

– Мы договорились посидеть в кафе, а потом сходить в кино, - сказала однажды Маша, - если не хочешь, можешь не ходить с нами, - в последнее время она постоянно добавляла эту фразу.

Мы шли вдоль активной проезжей части – транспорт несся во все направления с бешеной скоростью. И вдруг мысленным взором я увидела поразившую меня картину: я стою напротив витрины кафе, за которым Маша поочередно целуется с обоими парнями. «Нет. Ни за что!» - прокричал кто-то внутри меня. А затем… будто со

стороны я наблюдала, как мои руки схватили плечо Суховой. Она растерялась, потому легко полетела на проезжую часть. Визг шин, мужская брань. Я молча стояла в оцепенении и наблюдала в окнах автомобиля свое отражение – но это была не я, это была тринадцатилетняя темная сущность в зеленом, с огромным черными глазами-зрачками, налитыми яростью.

Затем шла семнадцатилетняя в синем джинсовом костюмчике. Гнев – ее имя.

Начались выпускные экзамены. Школа мандражировала, тряслась в предчувствии худшего. Катя Усова училась в параллельном классе, и мы откровенно никогда не общались. Могли переглянуться в столовой – максимум. На химии со мной за партой сидел дамский угодник – Максим. Он славился дружбой со всеми девчонками в возрасте от пятнадцати до двадцати. Была ли это платоническая дружба или что иное – история умалчивает. Однако у меня не было никаких иллюзий на счет того, почему именно на химии он садился рядом со мной и любезничал – списывал, шутил. Я была в него влюблена весь год. А всего-то: он заступился за меня перед кем-то – малый подвиг, но до этого никто для меня таких подвигов не совершал.

Тридцатого мая у него был день рождения. Народу собрал – целую толпу и меня пригласил – как выручалочку по химии – отличная номинация, слов нет. Я с какого-то млела в тайной надежде, что вот сегодня, в свой праздник, он отведет меня в сторонку и признается во взаимной любви, а не в холодном расчете. Ничего такого, разумеется, не случилось. Я уже собиралась уходить, когда случайно увидела, как в свою спальню он ведет никого иного, как Катю Усову – голубоглазую рыжеволосую красотку с длинными ногами. Мое сердце болезненно сжалось и не отходило, пока месяц спустя на другом пиршестве с моей подачи один наркоша не предложил ей попробовать дурь. Катя вежливо, но твердо отказалась.

– Болван! Ничего не можешь сделать самостоятельно, - прорычала я ему в лицо и подсела к девчонке.

За бурной беседой я незаметно подсыпала ей порошок в сок. На следующий день мы договорились вместе сходить на премьеру фильма. Я вызвалась купить попкорн и напитки. Новая доза. И так всю неделю, и вдруг я резко прекращаю общение, а у нее уже началась ломка. Конечно, она не понимала, что с ней происходит, пока по электронной почте я с подставного ящика не отправила ей признаки наркозависимости… Месть не оказалась сладкой потому, что последние три месяца я сама сидела на том же, на что посадила и ее.

И вот, наконец, девятнадцатилетняя, изумительно тощая, в шифоновом обтягивающем платьице. Глаза-зрачки еще сильнее увеличены. На лице смесь всего – тут и презрение, и ярость, и гнев, и ненависть, наконец.

– Мама, сходим куда-нибудь? – несмело предложила я, входя в кухню, где она заканчивала завтракать.

– Не могу, - беспокойно поглядывая на часы, ответила мама, - ты же знаешь, у меня ученики, - добавила, вставая из-за стола.

– У меня сегодня день рождения, - с угрюмой мольбой проговорила я.

– Я помню, - равнодушно отозвалась женщина у раковины.

– Получается, - медленно произнесла я с нескрываемой обидой, - твои ученики для тебя важнее?

Губка и тарелка застыли в ее руках. Поза из озабоченной превратилась в напряженную. Она понимала – это начало очередной ссоры.

– У меня для этого нет времени, - взяв себя в руки, спокойно ответила она и продолжила убирать за собой посуду.

«Этого»… Меня прорвало. Я говорила гадости, чередуя их с матами. Я ненавидела, что мой день рождения был в период учебного года. Ненавидела, что родители живут собою, словно отдельно от меня и друг от друга, будто мы просто чужие люди, соседи по квадратным метрам. Я ненавидела все и вся. И во всем обвиняла ее – маму. Она меня родила не чтобы жить и любить, а чтобы не делать оборот, а то будут потом говорить – такая вся из себя хорошая и добрая, а дитя в зародыше убила.