Девять хат окнами на Глазомойку
Шрифт:
Деревянный щит, подвешенный по самому верху арки, извещал, что здесь совхоз Долинский. Слова «Добро пожаловать!» художник выписал преогромными буквами ярко-оранжевого солнцеотражающего цвета, которого нет в естественной природе, где известны семь цветов к тысячи оттенков и смесей — от этих семи.
За белой аркой, до самой конторы справа и слева от дороги через равные промежутки стояли железные щиты на основе из железных труб. На каждом щите изображались символы изобилия, а под ними лаконичные цифры.
Кто шел или ехал, тот узнавал,
Положение в последнем десятилетии наводило на раздумье. Урожай в эти годы раскачивался между семнадцатью и двадцатью двумя центнерами с гектара и никак не хотел заскочить за последнюю цифру. Потолок, что ли, для южных почв Нечерноземья?..
Василий Дмитриевич Похвистнев любил медленно-медленно провозить по этой дороге гостей. Обыкновенная человеческая слабость. Поучительно вспомнить, что было и что стало. Все перемены при нем — вот что важно. При нем! Площадь увеличилась, урожай — тоже. А что может быть приятнее для человека, как видеть результаты своего труда, которым он принес и продолжает приносить пользу людям.
Кроме того, эта украшенная дорога была единственной для поездок в районный центр.
6
В пять утра Похвистнев уже на ногах.
Первый взгляд — на кухню. Жена у плиты. Молчаливая, неубранная, она готовит завтрак. И он тоже молчком — и с бритвой, и под умывальником. Лицо суровое, с печатью деловитой озабоченности. Какой уж тут разговор? И о чем? Молча к столу, молча ест, пьет чай, жена свои дела делает, топчется в комнате; как хозяин уйдет, она приляжет и еще поспит.
Не первый год так-то. Живут вдвоем, дочь взрослая, уехала в город, и теперь у жены есть отдушина — чуть что, к дочке, в город, хоть поговорит с родной кровинушкой, пожалуется, душу отведет.
— Я пошел, — говорит хозяин. Два слова за все утро. И теперь уже до вечера не явится.
Сегодня Василий Дмитриевич Похвистнев назначил встречу в своем кабинете ровно в шесть. Совещание об уборке зерна.
За столом напротив уселись три заведующих токами, люди в годах, степенные, проверенные. На лицах у них — готовность к исполнению. Узловатые, хваткие рабочие руки положили на красную скатерть стола, тут же бумага, карандаши, но никто ничего записывать не собирается, все в голове держат — это надежнее, чем карандаш в пальцах или чтение с листка.
Директор немногословен. Пять минут об уборке, потом указания:
— Брезенты должны быть плотно скатаны. А как захмарит —
— Ясно, — отвечают в три голоса, три головы дружно кивают.
— Опять же сортировки. Сколько надо повторять, чтобы соединили их с транспортером! Ворох — машина — транспортер — кузов. У тебя, Петров, эта цепь растянута. Сортировка посредине тока, где транспортеры? Почему по углам?
— Чуток просторней, удобней на току, — говорит Петров. — У меня ж еще и люди есть, восемь женщин с лопатами на подхвате. Так что успеют.
— Восемь женщин? Это тридцать рублей в день. На пять копеек больше расхода для каждой тонны. А мы обязательство взяли снизить себестоимость центнера до двух с полтиной. Ты что, не помнишь?
— Помню, Василий Дмитриевич. Раз пять копеек, значит, уберу подсобников, подвину транспортеры.
— Я хочу, — говорит директор, чуть повышая голос, — хочу, чтобы тока у нас работали всю уборку как часы. Что с утра и за день привезли от комбайнов, к вечеру сдать на элеватор. Это закон. Зерно не может залеживаться, в нем клейковина теряется, значит, и цена его падает. Помните, как мы завалились с зерном в прошлом году? Стыд-но! Повторять ошибки — это…
Резко открывается дверь. На пороге стоит Поликарпов, чем-то очень взволнованный. Дышит шумно, глаза такие, что только огонь из них не брызжет. И рыжий чуб в полном беспорядке.
— Слушайте, если уж такое у нас творится, тогда… — громко говорит он, и все четверо поворачивают к нему изумленные, вопрошающие лица. Поликарпов быстро идет к директорскому столу.
— Минуту, Геннадий Ильич, — директор отгораживается ладонью. — Присядь. Сейчас я закончу разговор с товарищами. А ты пока обдумай еще раз, что там у тебя, и успокойся.
— Тут и думать нечего!
Он круто поворачивается, выскакивает за дверь, и там вдруг начинается ругань. Голоса на высокой ноте, до крика. В такой обстановке заведующие токами не могут слушать новых указаний, они с любопытством глядят на дверь. Директор сводит брови. Сейчас будет!..
Врывается еще одно лицо, заведующий молочной фермой, коротенький, толстый мужичок. Потный лоб, всклокоченные волосы, телогрейка без пуговиц, и рубаха под ней нараспашку, расхристанный, красный, весь трясется и сразу к директору с тонким, надорванным криком:
— Не позволю пальцем тронуть, а тут, понимаешь, за грудки! Кто ему разрешил? Если кажный зачнет такой произвол, тогда и жить невозможно. Вот что ваш заместитель сделал, любуйтесь!
И, хватаясь за оборванные борта телогрейки, за рубаху, поворачивается спиной к директору, не слишком вежливо показывает директору большое грязнющее пятно на штанах.
— Я тебя еще не так, дурака дубового!.. — Это уже голос Поликарпова. Он опять в дверях и трет один кулак о другой, а на лице неостывшее желание врезать этому растрепанному человеку, чтоб запомнил как следует.