Девятое имя Кардинены
Шрифт:
— Мне всегда было жалко, что я не смогу играть, хотя я тоже по маминой маме из фамилии Эле; у меня даже костюм их есть. И в седле держаться меня учить не надо, не то, что этих лесовичек. Только я ведь некрасивая.
Он впервые взглянул на нее оценивающе. В самом деле: каштановые волосы, в которых утреннее солнце зажгло рыжую искру, были слишком легки, чтобы уложить их в прическу, носик — целеустремленный, рот хорошей формы, но пухловат; анфас лицо с маленьким подбородком и широкими скулами напоминает арбузную косточку. Но глаза хамелеончатые, то ли темно-серые, то ли синие, и меняют цвет ежеминутно. И по лицу все время скользят блики, точно пламя или рябь на воде, — меняя его и снова возвращая к себе.
— Ты еще будешь хороша — но иначе. И играть
Из окна потянуло теплым дыханием земли, и девочка поднялась.
— Знаешь, если вот так встать против ветра и пойти по его запаху к его корням, или по бегучей воде до ее истоков, или по нити, соединяющей тебя и того, кто о тебе думает… Ты летишь по всей просторной земле, как по лучу, и, кажется, вот-вот сорвешься во что-то — не знаю, как сказать. Тьму, которая светится изнутри, свет, который звенит. Скажешь, я выдумываю? Все мои взрослые так считают.
— Нет, я верю. Это другое говорит сквозь тебя не твоими словами. Ты еще слишком для него маленькая, как и твое имя… Кинни, постой, а как тебя зовут по-настоящему, по-взрослому?
— У-у, я не люблю, — она будто проснулась, хотя Дэйн мог поклясться, что и до того не спала. — Длинно, как товарный поезд. Хрейа-Киншем Стуре-Ланки.
— Хрейа? Надо же. Я ведь о тебе слышал от своих братьев, только не думал, что это ты и есть. Ты ведь младшая из девочек ины Цехийи, да? Вот… погоди.
Он лихорадочно обыскивал потайные карманчики балахона. Наконец, нашел — на гайтане чуть ниже цепочки с Т-образным деревянным крестиком.
— Я всегда ношу с собой одну вещь, которая ищет хозяина и теперь, думаю, нашла. Вот, возьми!
Он дернул гайтан, и в руке у него осталось кольцо со щитом, чуть более крупным, чем на его собственном силте, и сплетенное наподобие виноградной лозы.
— Оно тебе великовато, на вырост. Носи его пока на цепочке, и пусть оно тебя бережет. Особо им не хвастайся, но и не таись. Но только когда станешь взрослой и оно наденется на палец вплотную — открой камень. Надо нажать на этот выступ, гляди. Сам перстень старый, но камень в нем поставлен новый, твой. Он скажет тебе нечто — ты ведь и с камнями говоришь, как с животными, цветами и ветром? И тогда ты свяжешь все нити, сплавишь воедино расколотое зеркало и соединишь обе створки раковины. Прощай… внучка!
Дэйн спрыгнул с подоконника на землю, дошел до ограды, перемахнул через нее, как белка, и исчез.
Девочка следила за ним в задумчивости, потом нажала сбоку щита, как он ее учил. Силт со звоном раскрылся. В гнезде был укреплен камень, зеленый, как трава, но там, где на него падал теплый солнечный луч, изнутри мерцала красная точка, грозя охватить его кровавым пламенем. Ночью, у камина или свечи, этот багрянец расплеснется по всем граням.
Кинни испугалась, сама не зная чего, и захлопнула кольцо.
Отец стоял на пороге, беловолосый и смуглый, и улыбался ей — они оба были из породы жаворонков и изводили этим весь дом.
— Что случилось, доча?
— Вот, — она протянула ему открытую ладонь с перстнем. — Дали мне.
Отец долго всматривался в полустертую двойную надпись на внутренней стороне ободка. «К» там виделось и «Т». Наконец произнес со строгим удивлением:
— Это кольцо твоей великой бабки.
Интерлюдия
Вначале ей привиделось, что она, молодая, лежит в полусне-полуяви, как тогда в лэнской своей комнате. Но нет: последнее, что она знала о себе, — была сильная, мгновенная боль в сердце, которую она успела отдать владельцу своего клинка. Потом темнота двумя огромными ладонями охватила ее и взмыла с ней вверх — впрочем, верха и низа здесь не было. Тьмы тоже: это казалось как бы сердцевиной густого по тону изумруда, в которой мерцали и переливались светло-красные струи, и луг — нет, ковер — нет, иное; словесная шелуха стремительно спадала с этого мира. И в нем — в ней самой? — родился Голос: без звука, без плоти и протяженности…
— Здесь нет ни света, ни мрака, ни пространства, ни
— Ты кто? Бог?
— Забудь о словах, говорю тебе. Кто я? Я — города, которые тебя учили, родники, которые утоляли твою жажду, ветер, который дарил тебе крылья. Я Денгиль, твой вечный возлюбленный, и Нойи, твой брат, и Абдалла, твой супруг: мы все трое связаны твоей клятвой. Я девочка Кинни, которая в свою пору явилась на землю, и ее брат из иного мира. Я Карен и Дэйн. Я мириады живых существ и миров, о которых никто до сих пор не имел понятия, кроме меня, и то, что парит над мирами: однако все они — только образы для постижения. Хочешь ты, ставшая самой собой, стать Мною — Нами — Всем — Ничем?
— Ничем? Я… я боюсь.
— Вот еще. Ты же сроду ничего не боялась.
Свет возрастает, густеет, звенит — vox humana, голос Хрейи, Песнь Песней.
— Неужели это и есть смерть?
— Нет. Это та Игра, к которой ты призвана. Это Свет. Это Жизнь. Все вы — странники на ее дорогах.
Часть II. ТРЕХГОЛОСНАЯ ФУГА
Пролог. Бусины, упавшие с нити
Некогда — в каких временах и на каких путях, не столь важно, — трое любимых моих подарили мне три вязки бус: желтоватого, бархатно-переливчатого адуляра, камня луны и девичества, который так любят эдинцы, темно-медвяного эркского янтаря, вобравшего в себя вкрапления бесчисленных реалий, излучения многих веков, прошедших и будущих, и царственно-пурпурных лэнских гранатов-альмандинов. Пурпур — во имя властной Та-Эль Кардинены, пренебрегшей громкостью своего имени. Адуляр — кроткой Тэйни, самого могущественного моего воплощения. Янтарь — как символ исторических и в то же время — эсхатологических времен, общих для всех тех новых моих воплощений, когда я пыталась удержать все цели сразу: зачать дитя, уберечь его отца и моего возлюбленного и остаться властной. Безалаберная, скитальческая моя жизнь так спутала все три нитки, лежавшие в потайном карманчике против сердца, что мне пришлось их рвать, чтобы разъединить. Ни один камень не потерялся, но подбор был утерян непоправимо. И я принялась низать точеные кругляшки в том порядке, какой получится, подбирая наиболее весомые.
Странное дело! Вышло нечто если не красивое, то вполне своеобразное и не лишенное внутренней логики.
Вот пусть таким и остается!
Бусина первая. Янтарь
Прародители
По еле приметной тропе, среди потемневших от влаги стволов и подушек мха, шли двое. Впереди — высокая худая старуха, сзади — мальчик-подросток. Оба светлокожие, тонкие в стане, с легкой походкой — настоящие жители леса. И одеты едино: в куртки, штаны и поршни из выворотной кожи. Только светлые волосы мальчика были непокрыты, а старуха носила черный двойной плат, распущенный по спине во всю длину. У нее за спиной были длинные корявые шесты с обугленными концами, у мальчика — мешок с едой, деревянный молот, длинный лук со спущенной тетивой и две-три стрелы, сунутые в берестяную налучь.
— Стрелять-то в кого собрался? Натянуть не успеешь. Или палкой отобьешься? Тогда одну из моих возьми, поувесистей будет. Воин! — видно было, что спор тянется давно и уже порядком надоел обоим.
— То мое дело, баба Тэйни, — строго сказал он. — От человека и кулаком отобьюсь, волки летом сытые, а лук уж больно шибко стрелу пускает, если напряжен. Подумать не успеешь, стоит ли.
Снова замолчали. Здесь мох затянул и деревья на высоте человеческого роста, и в его зыбкой толще нога то и дело встречала гниющий сук или булыжник. Воздух стал пахнуть резче, плотнее липнуть к коже. Подходили к болоту. Старуха то и дело приподнимала носком еловые лапы, которые стелились по самой дороге, дотрагивалась рукой до осиновых веток с бляшками серо-зеленых листьев: то ли лаская, то ли пытая отметину.