Дезире
Шрифт:
— Где император?
— Завтра он вернется в Париж без свиты, чтобы не привлекать внимания. Он остановится в Елисейском дворце, а не в Тюильри. Теперь всем французам, имеющим сердце, пришла пора умереть. Ведь вы читали эти прекрасные слова? Я предполагаю, что ему самому жаль, что он не умер.
— А армия, Люсьен?
— Какая армия?
— Его армия, французская армия?
— Его армии больше нет. Из ста тысяч человек шестьдесят тысяч убиты. Я не могу передать всего. Я приехал к вам с просьбой: когда все окончится, напишите Жану-Батисту Бернадотту и передайте
— Люсьен, почему вы приехали ко мне именно сейчас?
— Чтобы побыть десять минут в тишине. Правительство уже знает все, — он поднялся. — Нужно возвращаться и принимать курьеров.
Я удержала его.
— Люсьен, скажите мне, Лафайет, это тот Лафайет, который объявлял Декларацию Прав человека? Я думала, что он давно умер. Почему о нем ничего не было слышно все это время?
— Он занимался садоводством. Очень маленькая усадьба, Дезире. Сначала, когда Республика перестала быть тем, чем была сначала, он протестовал. Его хотели арестовать, но он бежал в Австрию. Только во время консульства он вернулся во Францию.
— А потом, Люсьен?
— Потом он занимался садоводством в своем маленьком имении. Морковка, свекла, цветы… Он же не мог иметь ничего общего ни с Первым консулом, ни с императором, правда?
Когда Люсьен ушел, мне показалось, что колокола все-таки будут звонить опять, что Люсьен ошибся, что он мне приснился…
Но возле дома остановилась коляска, и плачущая Гортенс опять поручила мне своих сыновей…
23 июня 1815
«Поскольку я вновь могу говорить в первый раз после стольких лет…» — так начал свою речь Лафайет на этом заседании парламента.
Едва я успела прочесть первые строчки «Монитора», распахнулась дверь моего будуара. Жюли, кричащая и плачущая, ворвалась ко мне, упала к моим ногам и спрятала мне в колени заплаканное лицо. Первые слова, которые я могла разобрать, были: «Он отрекся». И дальше: «Пруссаки могут войти с минуты на минуту в Париж!»
Вошла Мари. Мы слушали Жюли, лежавшую на диване. Я села рядом с ней, она прижалась ко мне, как беспомощный маленький ребенок.
Он вернулся в середине ночи. Он приехал в старой почтовой карете; его карета, все его вещи попали в руки прусского генерала Блюхера. Он хотел говорить со своими братьями и министрами, но они все ушли. Он хотел пойти в палату депутатов. Он хотел сказать им, что ему нужно сейчас же сто тысяч человек, чтобы создать новую армию, но Люсьен не дал ему говорить. Люсьен поднялся на трибуну и высказал ему все, все!
Он был неподвижен, ни один мускул на его лице не дрогнул, а депутаты скулили и рычали: «Долой Бонапарта, долой Бонапарта!» Ему пришлось закрыться руками, когда в него полетели чернильницы.
Наконец, председатель призвал всех к порядку, и Люсьен сказал, что народ отказывается от его брата. Тогда Лафайет вскочил. «Вот, что вы посмели сказать! Народ потерял в течение десяти лет три миллиона, три миллиона своих сыновей. Ваш брат хотел продолжать?»
Люсьен сошел с кафедры. Это я узнала от Фуше. Сам он нам ничего не говорил. Потом Люсьен и Жозеф всю
— Это Люсьен и Жозеф уговорили его отречься?
Жюли покачала головой.
— Утром Лафайет заявил в палате депутатов, что, если генерал Бонапарт не подпишет отречения в течение часа, он будет требовать его свержения. Фуше привез это требование. Ему дали только час… И он подписал. Фуше был рядом с ним. Он подписал отречение в пользу своего сына, короля Римского. Но это никого не интересует.
Мари, как в былые времена, массировала ноги Жюли.
— Я не вернусь в Елисейский дворец. Я хочу остаться здесь, у тебя. Пусть приедут сюда мои девочки, — она бросила вокруг себя потерянный взгляд. — Ведь у тебя они не могут меня арестовать? Правда?
— Но союзные войска не вошли еще в Париж. Может быть, они и не войдут.
Губы Жюли дрожали.
— Союзные войска?.. Нет, Дезире, нет! Наше правительство. Наше! Они уже послали к императору генерала Бекера, чтобы взять Наполеона под надзор. Директория…
— Директория?
— Новое правительство называет себя Директорией. Они уже ведут переговоры с союзниками. Карно и Фуше, и еще пять директоров. Я так боюсь их… — она вновь принялась плакать. — Послушай, на улице, сзади моей кареты кричали: «Долой Бонапарта!»
Вдруг дверь широко открылась. Жозеф!
— Жюли, нужно немедленно готовиться к отъезду. Император хочет немедленно покинуть Париж и жить в Мальмезоне. Вся семья поедет с ним. Едем, Жюли, прошу тебя, едем!
Жюли вцепилась мне в плечи, как сумасшедшая. Она говорила, что ни за что на свете, ни за что меня не покинет. У Жозефа глаза метали молнии, его лицо с мешками под глазами было бледно, он не спал уже двое суток.
— Вся семья едет в Мальмезон, Жюли, — говорил он.
Я освободила плечи от пальцев Жюли.
— Жюли, тебе нужно ехать с мужем.
Она затрясла головой. Зубы ее клацали.
— Не разрешите ли взять вашу коляску, чтобы Жюли, дети и я могли проехать в Мальмезон? — спросил Жозеф, избегая моего взгляда.
— Я хотела предложить мою коляску м-м Летиции, но, может быть, вы поместитесь все. Гербы Швеции видны хорошо.
— Помоги мне, Дезире, помоги мне! — кричала Жюли.
Жозеф быстро подошел к ней, поднял и повел к двери.
Прошел почти год, как умерла Жозефина. В Мальмезоне сейчас все розы в цвету…
Париж, ночь с 29 на 30 июня 1815
Его шпага лежит на моем ночном столике, его участь решена, и последняя точка поставлена мною!
Об этом сейчас толкуют всюду. Толкуют о моей великой миссии, а я не испытываю ничего, кроме горя, и у меня синяк на коленке. Может быть, ночь пройдет быстрее, если я буду писать…
Утром, едва начался день, нация пожелала говорить со мной. Это неправдоподобно, но это так и было!
Я только что проснулась и еще лежала в постели.
Солнце уже пекло нещадно. Оно сжигало своими лучами уже выстраивающиеся очереди возле лавок мясников и булочных.