Диалоги о ксенофилии
Шрифт:
– Магии не существует, святой отец, – хриплым шёпотом сказал раб.
– Хм… Зачем же ты читаешь, если Эвзолис лжёт или заблуждается?
– Мне интересны люди и во лжи и в заблуждениях, святой отец.
Ильегорский остановился: ему стало любопытно.
– Ты, я вижу, знаток заблуждений, – сказал он. – А знаком ли ты с истинами? К примеру: в какой день творения Создатель установил небесные сферы?
– В Каноне написано, что в третий.
– Что размещено на первых трёх?
– Солнце, Альм5 и Саргонар6, если верить Цимарию.
– А ты
– Ладно, – сказал он, не дождавшись ответа. – Сколько книг на семи полках, если на каждой полке семь книг?
– Сорок девять, святой отец.
– Хорошо, хоть в этом ты не сомневаешься, – Ильегорский достал из рукава куртки шесть игл. – Ну-ка, лисёнок, сложи из них четыре одинаковых правильных треугольника. Не больше и не меньше!
Раб взял иглы таким движением, что магистра кольнуло сомнение: а не рискует ли он, давая этому дитяти оружие?
Мальчик не вертел иглы, не примеривал, не складывал – вообще не проявлял интеллектуальной активности. Несколько минут он просто тупо глядел на них, и Ильегорский уже разочарованно вздохнул, но мальчик шагнул к столу и выложил три иглы треугольником, а остальные три поднял в тетраэдр.
– Неплохо, – одобрил магистр. – Теперь гляди.
Он оставил на столе одну иглу, другую легко вогнал до половины в дубовую столешницу недалеко от первой.
– Пусть черта, которую я обозначил этой иглой, тянется в обе стороны бесконечно. Сколько таких же черт ты проведёшь через эту точку, чтобы они нигде не пересекли первую черту?
Раб молчал, закусив губу.
– Ты не понял вопроса?
– Понял, святой отец, – он судорожно втянул воздух. – Может быть, одну. Может быть, ни одной. Может быть, бесконечно много.
– Что?!
– Я пробовал, святой отец! – мальчик вскинул на него глаза и, стискивая шею, заторопился. – Я пробовал, можно вывести такую же систему теорем, как у Фарета, они другие, но я не нашёл в них противоречий.
Некоторое время Ильегорский ошеломлённо молчал. Это невозможно!… Разумеется, мальчишка развит не по летам и не по положению; но услышать от него о неевклидовых геометриях – это чересчур.
– Но разве эти системы теорем соответствуют реальному миру? – наконец возразил он.
– Если стол имеет форму шара… – подумав, неуверенно сказал мальчик, – или седла…
– Так верен постулат Фарета для нашего мира или нет? – нетерпеливо спросил Ильегорский.
– Я не знаю, святой отец. Ведь в нашем мире есть предметы…
– И что же?
– И они притягивают друг друга на расстоянии, через пространство. Значит, они изгибают пространство… или…
Мальчик смущённо умолк.
Ильегорский похолодел.
– Ты великий путаник, – сказал он. – И с чего ты взял, что предметы притягивают друг друга?
– Теллур держит нас, – раб топнул. – Он держит и Альм, вынуждая его обращаться вокруг себя, а сам удерживается
– Так, – проговорил Ильегорский упавшим голосом. – Ты ещё и еретик.
Мальчик с трудом опустился на колени.
– Я должен был сказать, – с безразличием смертельной усталости прошептал он. – Хоть кому-нибудь. Всё равно меня убьют. Не Вы, так виконт.
– Ты ошибся, – Ильегорский перевёл дыхание. – Эрмедориты – не Псы Господни. Мы служим Богу мудрому и милосердному; Богу, давшему человеку душу, чтобы любить, и разум, чтобы постигать; Богу, учившему: «Я – путь, и истина, и жизнь. Познай истину, и она сделает тебя свободным». Встань, сын мой. Ты носишь ошейник последний день. Я выкуплю тебя.
– Я свободен? – медленно переспросил Фьерито.
– Да, – твёрдо ответил Ильегорский.
Он ожидал, что мальчик, как и положено теллурийцу в такой ситуации, бросится целовать его сапоги. Но тот, крест-накрест обеими руками держась за шею, изучающе глядел на Ильегорского.
Точно пелена внезапно слетела с глаз Великого магистра. Лишь теперь он заметил достоинство, сквозившее в движениях подростка, его непринуждённую, несмотря на хромоту, осанку, правильную речь, чистую, хотя и ветхую, одежду, идеальную форму рук. Перед Ильегорским стоял высокородный сеньор.
– Назови мне своё имя, сын мой, – сказал он. – Не подобает человеку носить звериную кличку.
Раб с некоторым усилием выдернул иглу из стола и с учтивым поклоном протянул её Великому магистру:
– Я Антонио Ванор, граф Альтренский.
_ _ _
Из Альтрена выехали затемно. Эрмедориты с недоумением поглядывали на раба. Особено нервничал маршал; он ведал финансами Преберской провинции ордена и принимал близко к сердцу всё, связанное с куплей и продажей.
Ильегорский и сам спрашивал себя, зачем купил мальчишку. Всех не освободишь, не вылечишь, не накормишь. Делай, сжав зубы, своё дело – так ты принесёшь больше пользы этому народу.
Но что, если бы приора не прихватил ревматизм? Они проехали бы мимо Альтрена. И в эту минуту Антонио был бы уже мёртв. Гений он или сумасшедший? И что делать с ним? Подкормить, вылечить и выпустить в белый свет, где его ждут нищета, болезни, произвол и, рано или поздно, обвинение в ереси, как его отца? Или оставить в Эрмедоре и обречь на бесконечную приграничную войну с фанатиками-джаннаитами из сопредельной Марнайи?
Он оглянулся на своё новое приобретение. До чего же оно хилое! Впрочем, в седле Антонио держался на удивление хорошо. Под воротом плаща у него поблёскивал новый ошейник. Значит, когда Ильегорский видел во сне цветущие конские каштаны и Анну на пляже Труханова острова, этот ребёнок уже сидел в кузнице, вот так же, как сейчас, опустив голову; кузнец долго пилил старый ошейник, потом надел на цыплячью шею литой обруч с именем и гербом Великого магистра эрмедоритов Леона Корсидо, герцога Валисийского, забил в него раскалённые штыри, заклепал их и плеснул из ведра ледяной водой, чтобы заклёпки схватились намертво.