Дигридское золото
Шрифт:
Барсиф усмехнулся и ополовинил кружку с волчьей ямой. В том баре, где парень сейчас сидел вместе с сослуживцами, это был самый дешёвый и невкусный напиток. Его и заказывали только молодые шавки с маленькой платой за службу.
– Я вот всё думаю. А что у тебя волосы такие кудрявые? – спросил брат Кривого.
Он внимательно смотрел на голову Сынки. В его руках была уже третья кружка за вечер и парня немного шатало. Он положил подбородок на руку и стал ждать ответа. Лицо у шавки выглядело настолько наивным и заинтересованным, что Сынка невольно улыбнулся.
– Ты их, поди, каждое утро расчёсываешь, – поддержал
Сынка растерянно оглянулся на товарища, который обычно не задавал странные вопросы. Особенно те, которые касались волос. Вероятно, из-за того, что брат Кривого был совершенно лысый. Барсиф решил, что это всё сыграл алкоголь, ведь весь город знал – Сынка мог похвастаться кудрями, такими редкими для Дигриды, с рождения.
– Ага, масочки из желточка вечером мажу, а утром встаю, смываю, накручиваю кудри и иду в патруль. А мачеха злая такая, потому что завидует моей благородной красоте. А батя понять не может, как для мужика я слишком красивый вышел, а для бабы страшный.
Слизень тихо засмеялся и стал придумывать какой-нибудь остроумный ответ. Червь криво улыбнулся и погладил макушку.
– Как думаешь, – вдруг спросил он. – Зачем она вернулась? Ну дочка господина почившего.
Сынка пожал плечами:
– Тут её дом.
– Не думаю, что она вот просто так взяла и приехала. Она же одна пришла. Мужа не приводила, а вроде у неё должен был быть. Братишку с собой не взяла. А Бавва мне сказала, что госпожа, вроде как, звала его.
Барсифу не хотелось снова говорить на эту тему. По ней столько было сказано без него и им, что она была похожа на истёртые до дыр штаны, которые надевают десять лет подряд. Поэтому парень решил просто отшутиться.
– Я лично рад, что она одна. Она точно не будет деньги на женщин и карты тратить. Верно ведь, да, ха!
– Хах, ну точно. А что твой отец?
Щека Барсифа нервно дёрнулась. Об этом с ним говорили ещё чаще, чем о госпоже. Но из уважения к Червю он не стал ни ёрничать, ни возмущаться избитости темы.
– Как новость прошла, что она вернулась, так он ни одного вечера ещё не молчал. Где он только столько злобы берет ума не приложу.
– Он же тысячник! Им положено быть злым, как казённым собакам.
– Уже пару лет на пенсии, – пробурчал Сынка.
– Ну профессиональные привычки. А ты что?
– А что я?
– Ну ты вроде как к псарям хотел пойти. Чё, не получилось?
– Эх, да как-то передумал. Раздражают меня эти собаки. Убил бы некоторых. Но нет. Там всех любить надо. Терпения мне не хватает, Червь. Мачеха говорит, что это я в отца такой.
На самом деле Барсиф отказался от своей мечты совсем по другой причине. После того случая в детстве он стал часто ходить к псарням. И в пятнадцать заметил то, что могло присниться ему только в страшном сне – любая ссора в семье заставляла привычных лохмачей и ящерок обходить его и сторониться протянутой руки, какой бы в ней кусок мяса ни был. Они словно чувствовали раздражение парня, страх или гнев, даже если Барсиф сидел в соседней комнате. А когда пошёл третий десяток жизни Сынки, собаки начали выть. Изредка. В моменты, когда он испытывал особенно яркие эмоции. По крайней мере, ему так казалось.
Никто не знал, как можно проверить человека: порченый он или нет. Кроме капальщицы, конечно. Но Барсиф
На прибыльном и несложном ремесле псаря пришлось поставить крест, а Уснат настоял на постоянной службе в гарнизоне. В паскуды парня не взяли, а вот в шавки приняли с огромной радостью. И он был даже доволен. Служба шла не в тягость и Барсиф иногда забывал, что если кто-то узнает его маленькую тайну, то приятной жизни может прийти весьма и весьма жестокий конец.
Сынка как-то видел, как забили одного сотника. Между неудачной дракой, в которой он одним ударом в грудь лишил жизни какого-то несчастного, и скорой непубличной казнью не прошло и дня. Парень надеялся, что причиной такого гнева была всё же не природа мужчины, а жестокий поступок и резкие слова, которыми виновный хотел добиться оправдания. Ведь тогда Барсифа в подобной ситуации могут и выслушать, и пощадить. Но сам шавка слабо в это верил. Иногда ему снились кошмары, как Кривой, Червь и Слизень топят его в твёрдом полу, вдавливая лицо в грязные занозные доски казармы.
Конечно, Барсиф не хотел быть усмером. Кто по доброй воле согласится стать непостижимым страшным человеком? Изгоем. А вид Радис в бою ещё больше закрепил этот страх. Но всё-таки он относился к своей доле теперь несоизмеримо спокойнее, чем раньше. Даже если ему придётся спасать жизнь, сбегая из города, Сынка останется тем же самым человеком, каким является сейчас.
Слизень допил своё пиво и ударил пустой кружкой по столу. Он довольно охнул, как дед, заслуживший улыбку молоденькой красавицы. Червь заказал себе добавки.
– Что-то ты разошёлся. Праздник какой-то? – спросил Сынка.
Мужчина смерил его недовольным взглядом, но заказа не отменил.
– Дело твоё. Я домой.
***
Через несколько месяцев всё успокоилось. Господин Хаелион затих: сидел на своих Золотых холмах. Госпожа Сфета больше не посещала город. Всё было спокойно, пока вдруг на главной площади не появилось объявление.
Госпожа Радис Сфета ищет учеников в усмеры…
Небольшую бумажку срывали несчётное количество раз, но она появлялась снова. И скоро все уже знали, что Радис звала всех: старых и молодых, женщин и мужчин, бедных и богатых.
Город вскипел, как банный бак, и гудел, как пчелиный рой. Сложно было понять рады они, злы или просто поддались массовой истерии. Люди, в большей степени одинаково смотревшие на ситуацию, перестали понимать друг друга от слова совсем. Сен-Сфета затрясло в буйстве словесных стычек и даже разборок с кулаками. А то и все вместе. Часто выходило, что только после драки двое понимали, что с самого начала говорили об одном и том же.
Отдельное место в безумной смеси мнений имели приверженцы старых взглядов. Они без конца подбивали людей на бессмысленные возмущения. Как трупные грибы, повсюду кидающие свою вонючую пыль, так и подобные люди без конца пугали окружающих байками, домыслами и бредовыми слухами: