Дикари

Мож Роже

Гонорий оглядел ряды сенаторов, сидевших на скамьях.

– Я знаю, что многим из вас, почтенные сенаторы, это кажется смешным... Разве Палфурний согласится ускорить свою погибель, явившись сюда для признания в ужасных преступлениях? Это могло бы показаться абсурдным, если бы боги допустили оскорбление правосудия, а Фемида осталась безучастной к безжалостной судьбе, настигшей Менезия и Суллу...

Он остановился, чтобы продолжить уже совсем другим тоном:

– Видите ли, почтенные сенаторы, в самые тяжелые моменты этого расследования, когда я голодал, был избит, оставлен привязанным к дереву в лесу теми, кто пытался помешать мне выступить защитником на процессе Суллы, когда я обнаружил, что из дома вывезена вся обстановка, когда я вынужден был скрываться от преследований у почтенного торговца, испытывавшего ко мне жалость, я не переставал надеяться на богов... Я хотел верить в то, что они не потерпят больше преступлений и в конце концов станут на сторону жертв... Так вот!

Уважаемые сенаторы, эта мысль, которая меня не покидала, оказалась верной. Так как наступил момент, когда я через знакомых, которых приобрел даже среди организаторов заговора, узнал, что люди, ради которых Палфурний совершил столько низких поступков, – и именно по этой самой причине, – собираются исключить его из числа живущих: хотят избавиться от живого свидетеля. Я сказал «низкие поступки», так как к отравлению Менезия надо добавить и изготовление ловким подделывателем бумаг, коим и является Палфурний, табличек, якобы найденных у финикийца Халлиля, которые убедили судей в виновности Суллы... Узнав эти ценные сведения, мне оставалось только отправиться в Помпеи и приехать туда раньше наемных убийц, посланных разделаться с Палфурнием: я должен был предупредить того об угрожавшей ему опасности и убедить его явиться в ваше благородное собрание, чтобы вымолить у вас милость, разоблачив преступников, с которыми он действовал заодно... И Палфурний, благородные сенаторы, взятый мною за горло, если можно так выразиться, согласился! И вот он здесь и готов предстать перед вами! А я в этот момент не только адвокат Суллы! Я стал также и защитником жалкого Палфурния, преследуемого угрызениями совести, проклятого богами, ставшего жертвой после того, как он побыл палачом, и теперь заклинаю вас сохранить ему жизнь и приговорить его к изгнанию на самую отдаленную границу империи, где он начнет жизнь честного человека. Он заслуживает сохранения жизни, благородные сенаторы, так как он, именно он, позволит нам своим признанием и показаниями вернуть Сулле уже после смерти похищенную у него честь. Почтенные сенаторы! Вот истинная Справедливость! В милости, которую вы окажете Палфурнию, изгнав его, вместо того чтобы отправить в звериную пасть. Достаточно, увы, и того, что кровь Суллы обагрила арену! Довольно крови! Я уверен, зная благородство души Суллы, что он бы одобрил такое ваше решение... Стражники! – закричал Гонорий театральным фальцетом, на который не последовало реакции, так как момент был драматическим. – Введите свидетеля Палфурния!

Все взгляды устремились на дверь, находившуюся за трибуной, где были расположены комнаты, куда можно было поместить свидетеля или виновного. Сенаторы увидели человека довольно крупного телосложения, с высокой залысиной, с венами на ногах и с опущенными как бы от тяжести стыда глазами.

– Палфурний! – вскричал молодой адвокат. – Не скрывай правду от тех, кто обеспокоен судьбой Рима! Действительно ли ты из Помпеи, где ты живешь, отдал приказание сутенеру Ихтиосу, который ни в чем тебе не мог отказать, доставить яд управляющему Патробию, для того чтобы погубить его хозяина?

– Да, это, увы, моя вина! – прозвучал в тишине, установившейся в зале, слабый голос Палфурния.

– А затем ты, – продолжал молодой адвокат, – употребил твои способности подделывать документы, чем сослужил службу недругам Суллы: ты своей рукой выгравировал таблички, которые помогли убедить всех в том, что бывший офицер-легионер хотел завладеть наследством? Ты сделал это, Палфурний?

– Да, и это тоже, – признался житель Помпеи. – Пусть боги простят мне то, что я посвятил жизнь злу, которое было так необходимо одному важному лицу...

– Ну, вот теперь тебе осталось сказать только одно слово, Палфурний, чтобы представить этому знаменитому ареопагу только правду, а себе – угрызения совести, одно только имя... Это имя ты должен произнести сам! Отвечай! Кому ты помогал, совершая эти преступления?

– Я действовал по наущению патриция Лацертия, – произнес житель Помпеи в полной тишине, которую разорвали голоса сенаторов, изумленных тем, что названо имя конкурента Менезия по трибунату, имя честолюбивого человека, полностью, как было известно, преданного Домициану. Это было сокрушительное откровение, подтверждавшее слухи, ходившие по Городу, о том, что родной брат Цезаря замышлял что-то против императорской власти. И вот некий жалкий адвокатишка, представ перед римским сенатом, превратил этот слух в публичное обвинение, а свидетельские показания Палфурния сделали этот факт достоверным...

Напряжение в зале постепенно спадало. Гонорий продолжил свою речь:

– Что я могу добавить, почтенные сенаторы, к этому грустному признанию? Я оставляю вашему воображению представлять все те последствия, которые может повлечь за собой подобная публичная исповедь.

Это был намек на ответственность, которую может понести брат Цезаря, и ареопаг не ошибся в своей догадке.

– Я должен теперь вспомнить позорный эпизод, когда люди Лацертия выкрали меня из моего дома, где я собирал все те доказательства, которые имею честь представлять сейчас перед вами; это произошло накануне того дня, когда я должен был защищать Суллу от позорного

обвинения в присвоении наследства... Член коллегии адвокатов, выкраденный из своего дома, оставлен связанным посреди леса, в котором живут волки, и именно в тот день, когда он должен был появиться в зале суда! Какое оскорбление правосудию! Так началась моя тайная жизнь, так я вынужден был прятаться, чтобы и меня не настигло роковое мщение, которым мне угрожали... И вот тогда, именитые сенаторы, я смог оценить благородные чувства во всех слоях романского населения; в моем несчастье мне помогли и бедный безграмотный раб, который привел меня в чувство и отогрел в своей жалкой хижине угольщика, и торговка-содержательница скромного семейного пансиона из простонародного квартала, предоставившая мне кров и средства к существованию, у которой я прятался, каждый раз испытывая страх, когда слышал шаги, как мне казалось, моих убийц, поднимающихся по скрипучей лестнице...

Но, уважаемые сенаторы, – продолжал Гонорий, – правда заключена в том, что эта женщина будет вознаграждена за ту доброту, которую она проявила по отношению к защитнику истины! Вот почему ей предоставляется великая честь предстать перед вами в своих скромных одеждах... Стражники, – закричал он, – введите хозяйку пансиона Омитиллу!

Бросив эти слова, Гонорий почувствовал, как его охватывает беспокойство, как будто бы он внезапно понял, что, увлекшись своими доказательствами, он совершил ошибку, решив представить сенаторам толстуху в качестве свидетеля того, как его преследовали Лацертий и его молодчики. Он понял, что испортит сейчас все то хорошее впечатление, которое до сих пор производил на аудиторию, от ужаса по его спине под тогой полился пот. Но было слишком поздно. Мощная содержательница меблированных комнат, сопровождаемая двумя дежурными стражниками, уже входила в зал.

При виде этой женщины из простонародья на многих лицах царственного собрания появились улыбки: ей было около сорока пяти лет, одета она была крикливо, на шее висело пять или шесть золотых ожерелий, что сильно удивило Гонория, который до сих пор видел у своей хозяйки и любовницы только одно... Продавщица супа за два или четыре асса сделала нечто вроде поклона, который выглядел так смешно, что вызвал громкий смех на скамьях – смех, который мгновенно остудил горячий пот, лившийся между лопатками молодого адвоката...

И тут произошла ужасная вещь, которая буквально привела оратора в оцепенение и лишила голоса, отнимая последнюю надежду на то, что слова смогут предотвратить крушение его репутации и гибель процесса, в котором он хотел выступить триумфатором: Омитилла с широкой улыбкой на губах стала медленно поднимать юбку, открывая сначала свои бедра, а потом и жесткое руно волос, так хорошо знакомое Гонорию. Предел всему наступил тогда, когда молодой адвокат почувствовал близкое наступление эрекции, которое не смог сдержать при виде знакомого тела, так как его любовница не давала ему отдыхать от любовных игр; эта эрекция, необычайно сильная, так, очевидно, приподняла его тогу, что многие сенаторы просто прыснули от смеха, указывая тем, кто еще этого не заметил, на эту неюридическую природу связи, существующую между хозяйкой меблированных комнат и выступающим на процессе защитником.

Но самое худшее наступило тогда, когда адвокат понял, что сейчас наступит оргазм и что он не сможет его сдержать, что все произойдет на глазах самых почитаемых в столице вселенной патрициев... И тут он, вцепившись в волосы содержательницы комнат, внезапно пробудился от своего громкого крика: хозяйка, проснувшись рядом с ним в их почти супружеской кровати и почувствовав его возбужденный член, занялась, как это делала каждое утро, фелляцией своего спящего любовника.

Его ужасный кошмар вылился в рот Омитилле – которая, что было совершенно очевидно, этим утренним занятием пыталась заставить своего любовника забыть о ее физических несовершенствах и возрасте, – и Гонорий, как человек, избавившийся от дурного сна, радостно подумал о том, что его будущая речь перед сенатом Рима не была ничем омрачена и что почтенные сенаторы никогда не увидят, как содержательница комнат поднимает перед ними юбку. Вспоминая различные фразы своего выступления, Гонорий понял, что его защитительная речь получила трещину в момент появления хозяйки, а вот предыдущая сцена, то есть публичное выступление Палфурния, была решающим моментом в цепи доказательств невиновности его клиента. Да, конечно, Палфурний! Он и был ключом успеха, и молодой адвокат с очевидностью осознал: сон был вещим и послан ему самой Фемидой:

А разве он не принес на прошлой неделе в жертву богине справедливости двух голубей, отправив раба, прислуживавшего по дому, в храм на улице Метровиа с тридцатью сэкономленными им сестерциями, взятыми из карманных денег, которые ему выделяла его благодетельница; раб должен был попросить служителей храма принести жертву от имени адвоката, прикованного к кровати тяжелой болезнью. Этот сон и был ответом, который ему отправила с Олимпа Фемида. Она не оставила его, несмотря на неблагоприятные обстоятельства. Она указывала ему дорогу на Помпеи, настаивая на том, что главную роль в обвинении сыграл бессовестный Палфурний. Во что бы то ни стало надо было ехать в Кампанию. Она указывала ему дорогу...