Дикая Роза. Семь лет спустя
Шрифт:
— Там неплохо, и народу сейчас никого. Педро сделает пару больших отбивных.
— Решено, Хосефа, едем.
В машине она села с ним рядом и будто невзначай прижалась к нему бедром. Рамону было неприятно, но он не отодвинулся. В баре она взяла инициативу в свои руки: «По полной программе, Педро, а потом повторишь выпивку!» Похоже, вчера толстуха перебрала спиртного: она выпила пол стакана неразбавленного виски одним глотком, словно гасила пожар внутри себя. Немного поморщилась, заела долькой лимона, прислушалась к чему-то в организме, нашла, что все в порядке, налила еще полстакана и стала уже прихлебывать и цедить.
— Ну, лейтенант, тебя все еще интересует покойница?
— Нет, Хосефа, пока я хочу узнать лишь то, что спросил.
— Зря ты не хочешь раскрыть карты, ну да твое дело. Слушай про Дульсину Линарес. Хоть про покойников плохо не говорят, но, доложу я тебе, мерзкая она была баба. Мало того, что рожа у нее была отвратная, вся сожжена какой-то гадостью, но характер был еще сволочнее.
— Это мне в общих чертах известно. Но как она держалась среди уголовниц?
— A-а, понимаю, мне кто-то говорил, что она из очень приличной семьи. Но ты тогда должен знать, что на ней висели два убийства. И вообще мне иногда казалось, что она из тех ненормальных, которым человека убить — что плюнуть. Все остальные каторжные бабы тоже так думали. Они ее с самого начала, как только эта Дульсина появилась у нас, стали побаиваться и по-своему зауважали.
— Почему, Хосефа?
— Ты же знаешь, лейтенант, новичков у нас всегда стараются поставить на место. Одна деловая решила ее попугать, достала из потайного места ножичек и подкатилась: давай, говорит, смотр твоим личным вещам сделаем. А Дульсина-то ей по роже, ножичек отобрала да им же той прорве в бок. Одну в лазарет, другую — в карцер, известное дело. Потом обожженная рожа хоть и особняком держалась, но никто больше не пытался ее на место поставить.
— А не пробовала ли Дульсина Линарес бежать из колонии?
Толстуха изумленно взглянула на него, тень какой-то догадки скользнула по ее лицу, и она с обидой выпалила:
— Ах, вон ты что проверять приехал! Не столько начальника, сколько работу нашей сестры. А я-то рассиропилась… — Она опять одним глотком допила содержимое стакана, замкнулась и стала сосредоточенно резать ножом и медленно жевать отбивную.
Фабила поморщился, потом пересилил себя, улыбнулся и самым нежным голосом произнес:
— Хосефа, ну что ты! Такая милая, симпатичная девушка, так складно говоришь, а думаешь про меня черт-те что! Клянусь тебе, что я и рядом не стоял с твоими проверяльщиками.
Толстуха внимательно взглянула на него, он не отвел глаза и даже не сморгнул.
— Так я тебе немножечко нравлюсь, лейтенант?
— Зови меня просто Рамон!
— O-о, дорогой, какое чудесное у тебя имя! А я, да ты знаешь, Хосефа! Так ты правда не из тех псов?
— Правда. Зря обиделась.
— Да я не обиделась. Но тут видишь, какое дело. Одну нашу недавно повязали: столковалась за хорошую сумму организовать побег одной дамочке. Но ничего из этого не вышло. От нас еще никто не бежал, тем более твоя Дульсинка!
— Она не моя, но почему «тем более»?
— Потому что сбежать может лишь та, которой помогают все заключенные. А этой бы никто не стал помогать.
— Так она ни с кем и не сдружилась?
— Такая злюка? Сказала же тебе: ее по-своему уважали, считались с ней, но любить-то не любили. Ты знаешь, что такое любовь, Рамон? Впрочем, вру немного. Я тогда в отпуске была, вернулась, а твоя обожженная себе парочку нашла, тоже уродину, хотя
— Как это: ангел и уродина одновременно?
— Красивая девочка, но горбатенькая. А горбатого, сам знаешь, только могила исправит. Впрочем, наши сеньориты лесбос на этот горб и не посмотрели бы, живо свежую красотку обработали, да твоя дамочка вступилась и пригрозила, что уничтожит каждую, кто посягнет на честь горбуньи.
— Так, значит, Дульсина Линарес подружилась с этой, ты не назвала фамилию?
— Дружбой бы я это не назвала. Скорее, твоя дамочка взяла над ней что-то вроде опеки. Со скуки, наверное, а может, еще по какой причине. Горбунья хоть и была осуждена за вооруженный налет со смертельным исходом, но матерой уголовницей не выглядела. Так, зелень соплячья. А может, сошлись они потому, что горбунья тоже была из важных. Как же не была, когда должна была у нас париться лет десять, а вышла через год. Никогда не поверю, что тут обошлось без крутых шишек из Мехико. Так что недолго, Рамон, дружба уродов продолжалась. Горбунья выпорхнула, а твоя еще три месяца по зоне бродила, на всех злилась, а потом и померла по дороге. Да ладно бы сама загнулась, ведь еще наших за собой двоих утащила, тварь!
— А за что Дульсину Линарес направили в другую колонию?
— Да ведь сказала же тебе: три месяца она ходила и злилась, на всех нарывалась: и на нас, и на баб уголовных. Всех достала, ну и решили перевести ее подальше.
— Понял. Спасибо тебе, Хосефа. А как, повтори, пожалуйста, звали ту самую горбунью?
— Да не помню я уже. Да и не из моей команды она была… А может, хватит, Рамон, ни о чем болтать? Бери еще бутылочку, и поехали ко мне. Ты со мной немножко потанцуешь, а потом я тебе про начальника колонии такое расскажу, что ты сразу повышение по службе получишь.
Фабила* заметил, что она уже на пределе, еще немного, и начнет пьянеть с катастрофической быстротой. Вряд ли он от нее добьется еще чего-нибудь, и вряд ли кто-то в колонии расскажет ему о Дульсине Линарес больше. Ну что ж… Он расплатился за обед, взял пакет с бутылкой виски, вручил его радостно возбужденной, толстухе-надзирательнице, посадил ее на заднее сиденье и довез до дома. Открыл перед ней дверцу, подал руку. А когда Хосефа вышла, пьяно икнув и потянувшись к нему толстыми губами в жирной яркой помаде, слегка оттолкнул ее, вскочил на место водителя и повернул ключ зажигания. Так, с открытой задней дверцей, Фабила проехал не менее ста метров, пока не скрылся из виду длинный двухэтажный дом-пристанище этих несчастных надзирательниц. «Надеюсь, — подумал он равнодушно, — моя Несостоявшаяся любовь не сломает себе шею, пока будет подниматься по лестнице к себе в комнату». Усталый, ничего уже не ожидающий от этой поездки, исключительно из упрямства, по привычке доводить все до конца, Фабила подъехал к административному корпусу женской колонии. Предъявил удостоверение офицеру по режиму, вежливо прервал его словоохотливость, живую радость при виде свежего человека из столицы, опустился в кресло и стал ожидать, когда ему назовут имя и фамилию заключенной горбуньи, досрочно освобожденной почти два года назад.
Прошло всего минут двадцать, но Рамон умудрился за это время не только расслабиться, но и уснуть. Он пришел в себя от того, что приветливый офицер потряс его за плечо:
— Жаль будить вас, коллега. Но у меня все готово, вот вам ксерокопия учетной карточки Джулии Франческотти. Что, она снова в Лекумберри?
— Что-о? Как вы сказали — Франческотти?! — Фабила подпрыгнул в кресле и обеими руками схватил плотную ксерокопию. — Я могу это взять?
— Да, конечно. Так она проходит по новому делу?