Дикий ирис. Аверн. Ночь, всеохватная ночь

Глик Луиза

Vespers: Parousia

Love of my life, you

are lost and I am

young again.

A few years pass.

The air fills

with girlish music;

in the front yard

the apple tree is

studded with blossoms.

I try to win you back,

that is the point

of the writing.

But you are gone forever,

as in Russian novels, saying

a few words I don’t remember —

How lush the world is,

how full of things that don’t belong to me —

I watch the blossoms shatter,

no longer pink,

but old, old, a yellowish white —

the petals seem

to float on the bright grass,

fluttering slightly.

What a nothing you were,

to be changed so quickly

into an image, an odor —

you are everywhere, source

of wisdom and anguish.

Вечерня:

парусия

Любовь моей жизни, ты

погиб, а я

вновь молода.

Годы прошли.

Воздух

наполнен девичьей музыкой;

во дворе перед

домом яблоня

усыпана цветами.

Я пытаюсь тебя вернуть

и для этого

пишу.

Но ты ушел навсегда,

как в русских романах, сказав

пару слов, которых не помню, —

как роскошен мир,

сколько в нем всего, но оно не мое —

я смотрю, как осыпаются

цветы, уже больше не розовые,

а старые-престарые, желтовато-белые

лепестки словно

плывут по яркой траве,

слегка трепыхаясь.

Каким ничтожным ты был,

если так быстро превратился

в образ, запах —

ты повсюду, источник

мудрости и тоски.

Vespers

Your voice is gone now; I hardly hear you.

Your starry voice all shadow now

and the earth dark again

with your great changes of heart.

And by day the grass going brown in places

under the broad shadows of the maple trees.

Now, everywhere I am talked to by silence

so it is clear I have no access to you;

I do not exist for you, you have drawn

a line through my name.

In what contempt do you hold us

to believe only loss can impress

your power on us,

the first rains of autumn shaking the white lilies —

When you go, you go absolutely,

deducting visible life from all things

but not all life,

lest we turn from you.

Вечерня

Твой

голос уже затих, я почти не слышу тебя.

Осталась лишь тень твоего звездного голоса,

и земля вновь потемнела

от великих перемен твоего настроения.

А днем трава местами буреет

в широкой кленовой тени.

Теперь повсюду со мной говорит тишина,

так что ясно – мне до тебя не добраться:

для тебя я не существую, ты

зачеркнул мое имя.

Как же ты нас презираешь,

если веришь, что можешь нас подчинить

только утратой,

белые лилии дрожат от первых осенних дождей —

когда ты уходишь, то уходишь совсем,

вычитая явную жизнь из всего,

хотя и не всю жизнь,

если только мы от тебя не отвернемся.

Vespers

End of August. Heat

like a tent over

John’s garden. And some things

have the nerve to be getting started,

clusters of tomatoes, stands

of late lilies – optimism

of the great stalks – imperial

gold and silver: but why

start anything

so close to the end?

Tomatoes that will never ripen, lilies

winter will kill, that won’t

come back in spring. Or

are you thinking

I spend too much time

looking ahead, like

an old woman wearing

sweaters in summer;

are you saying I can

flourish, having

no hope

of enduring? Blaze of the red cheek, glory

of the open throat, white,

spotted with crimson.

Вечерня

Конец августа. Жара

шатром над

садом Джона. А некоторым

хватает смелости начинать,

гроздья помидоров, ряды

поздних лилий – оптимизм

крепких стеблей – имперское

золото и серебро: но к чему

начинать,

когда так близок конец?

Помидоры никогда не созреют, лилии

убьет зима, и они

не оживут весной. Или

ты думаешь,

я слишком

загадываю наперед, как

старуха,

надевшая летом свитер:

ты хочешь сказать, я могу

цвести, даже

не надеясь

выжить? Пламя румяных щек, блеск

открытого горла, белого

в малиновую крапинку.

Sunset

My great happiness