Диктатор

Марченко Анатолий Тимофеевич

Лариса придвинулась к нему, обняла, но он лежал неподвижно и безжизненно.

«Она выше меня, лучше меня, чище, она чувствует мир совсем не так, как я… я не стою ее». Эта навязчивая мысль делала его холодным и чужим.

— Ты отвык от меня, да? — прошептала Лариса, тут же осудив себя за этот, как ей показалось, пошлый и банальный вопрос.— У меня тоже такое состояние, будто это наша первая ночь и мы еще не знаем друг друга…

Андрей повернулся к ней и стал гладить горячей ладонью вздрогнувшее от его прикосновения тело.

Ласка его была бережной и нежной. Сейчас, испытывая необыкновенно сильное волнение и столь же сильное влечение к Ларисе, он, как мог, удерживал себя от того, чтобы поскорее овладеть ею, и в этом ему помогало острое чувство жалости к ней — измученной, уставшей, морально подавленной. Казалось, что ее надо просто жалеть, сострадать пережитым ею мукам, а не тешить свои мужские страсти. Он колебался, борясь с самим собой, но неожиданно сама Лариса помогла ему справиться с его нерешительностью.

— Иди ко мне, любимый,— прошептала она.— Не обижай меня своей жалостью…

«Хорошая моя, мудрая моя, ты все понимаешь, ты все чувствуешь»,— радостно подумал Андрей и жадно привлек ее к себе, желанную и родную, как это всегда бывало прежде…

Очнулись они не скоро, усталые, но счастливые, будто жизнь снова повернулась к ним солнечной стороной и будто не было войны, которая уже нависла над их домом.

— Ну как, отвык я от тебя? — не без гордости спросил Андрей.

— Нет, не отвык, Андрюша, спасибо тебе.

— Отрекаешься от своих крамольных речей?

— Отрекаюсь, милый.

— То-то же. Хочешь спать?

— Ничуточки.

— Ну, тогда рассказывай, если можешь. О каждом своем дне, каждом часе, о каждой минутке.

И Лариса принялась за свой долгий, горький и сбивчивый рассказ. Андрей сперва не перебивал ее, но потом, чувствуя, каким знобящим волнением охвачено все ее существо, время от времени просил:

— Хватит, малышка, передохни, успокойся.

— Нет, я все расскажу, все. Чтобы потом больше никогда не возвращаться в прошлое.

Да, это был очень длинный рассказ, и порой Андрею чудилось, что она не рассказывает, а читает страницу за страницей какую-то страшную книгу бытия, полную человеческого горя, страданий, добра и зла, благородства и подлости, и, когда она остановилась, бессильно и покорно прильнув к нему, Андрей впервые за все годы, прожитые с ней, сказал:

— Если обо всем этом знает Сталин, я, кажется, могу разувериться в нем…

Лариса ничего не сказала в ответ: ей не хотелось навязывать ему свои суждения, пусть постигает истину сам.

— А что же ты ответишь Берия? — неожиданно спросил он, не скрывая тревоги.

— Зачем же ты спрашиваешь? Выходит, ты совсем не знаешь меня.

— Нет, я слишком хорошо знаю тебя.

Он помолчал, не решаясь сказать то, что он был убежден, она непременно отвергнет, но все же сказал:

— А может, лучше согласиться? Ради Женечки. И ради меня. В конечном счете все будет

зависеть от тебя самой.

— Нет,— твердо сказала Лариса,— ты не знаешь Берия. Там у него, в его сетях, от меня ничего не будет зависеть. Все будет зависеть от него. Вплоть до того, что он сделает заложниками Женечку и тебя, но добьется своего. Лучше погибнуть на фронте, чем в его постели.

Андрей затрясся всем телом: его била истерика. Лариса долго гладила его лицо, он вдруг почувствовал, какой шершавой была ее ладонь, зная уже, что в этих ладонях побывала и тачка, и лопата, и кирка. А она все гладила и гладила его и как маленькому ребенку шептала ласковые слова…

Так они и уснули, и спали бы, наверное, много часов, если бы вдруг, уже за полночь, из черной тарелки радиорепродуктора не ударил в уши громкий и резкий голос:

— Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Среди ночи взметнулись с постели, не поняв вначале, что происходит.

— Воздушная тревога! — настырно гремела черная тарелка.

— Успеем в метро,— предложил Андрей.

Лариса посмотрела на Женину кровать.

— Она спит, привыкла, бедняжка,— тихо сказала Лариса.— А у меня просто нет сил. Давай, как Берта Борисовна, чихнем на воздушную тревогу? Возложим свои надежды на сталинских соколов.

— Хорошо,— согласился Андрей,— авось пронесет.

— А если что, так вместе…— шепнула ему Лариса, снова укладываясь в постель.

Черная тарелка умолкла, тишина снова завладела домом, и казалось, что нет никаких воздушных тревог, все в мире спокойно и безмятежно и нет никакой войны.

Они было задремали, но тут в окно прорвался нарастающий гул моторов, где-то еще в черной вышине, подвывая, крались, как ночные разбойники, самолеты, потом тьму перечеркнули суматошные лучи прожекторов, остервенело протявкали зенитки.

— Кажется, прорвались,— встревоженно сказал Андрей.

И тут совсем близко ахнул адский грохот взрыва. С кровати вскочила испуганная, заспанная Женя.

— Мамочка, ты здесь, мамочка? — вскрикнула она в темноте.

— Я здесь, доченька. Не бойся, иди к нам.

Женя проворно перебралась на постель родителей и замерла, прижавшись к матери.

Утром Лариса повела дочку в школу сама. Было пасмурно, слегка капало с крыш. Прохожие, зябко поеживаясь, спешили на работу. Влажная листва усеяла тротуары.

Женя показывала Ларисе дорогу, и они быстро дошли до школьного двора.

— Мамочка! — панически воскликнула Женя.— А где же моя школа?!

Лариса подняла голову. В еще не совсем рассеявшемся тумане она увидела, что от того самого здания, возле которого еще только вчера она встретилась с Женей и Андреем, от того самого здания, в котором ее дочь услышала первый в своей жизни школьный звонок, от этого самого здания остались лишь обугленные развалины и груды еще дымящихся кирпичей.