Диктатор
Шрифт:
— А что уж говорить мне? — счастливо улыбаясь, слушала ее Лариса.— Я все еще не верю, понимаете, не верю…
— А какие новости у нас в коммуналке! Двое жильцов — один, помните, такой тихоня, Егор Гаврилович, он все молчал, как глухонемой, боялся, что его слова неправильно истолкуют, а у него любовница, Зиночка — она тут редко появлялась, так, представьте себе, как немецкие самолеты стали сбрасывать бомбы, они умчались сломя голову куда-то на восток! Без них стало так спокойно! А ваш муж уже сказал вам, что он отказался от квартиры на улице «Правды»? Не вздумайте ругать его, он очень правильно поступил. Здесь у нас больше правды, чем на ихней улице! Сейчас вы меня,
Лариса заметила, что Берта Борисовна стала еще более многословной, она говорила стремительно, возбужденно, не давая ни Ларисе, ни Андрею вставить ни единого слова, и вдруг пристально посмотрела на них и враз остановилась.
— Ой, мамочки, я вас совсем заболтала, а вы устали, вы измучились, вам надо отдыхать, вам надо выспаться! А как твой первый звонок, деточка? Имей в виду, я не цыганка, но предсказываю тебе: ты будешь отличницей! Вы не представляете, как ваша девочка логически мыслит! Куда там этим газетчикам! Да, я совсем забыла предупредить, что ночью вполне могут объявить воздушную тревогу, все бегут в ближайшее метро, но зачем, разве это бомбоубежище? Я никуда не бегу и не подумаю бежать! Если уж мне суждено умереть от немецкой бомбы, так, смею вас заверить, я от нее никуда не денусь! Вы же знаете, что тот, кому суждено сгореть на пожаре, тот ни за что и никогда не утонет!
— Милая Берта Борисовна, милая,— проникновенно и ласково сказала Лариса,— если бы вы только знали, какое счастье вернуться в свой дом. Где все осталось как прежде. И где, как прежде, есть вы.
— Минуточку, сейчас я мигом сочиню вам что-либо перекусить,— засуетилась Берта Борисовна.— Я — мигом! И посижу с вами.
— Конечно, конечно,— обрадовалась Лариса.— Вы даже не представляете, как я вам благодарна за Женечку.
— Я обижусь, я кровно обижусь, если вы будете меня благодарить! Ваша Женечка мне как родная, я боготворю ее, она вернула мне радость жизни!
Берта Борисовна убежала на кухню. Лариса, войдя в свою комнату, оглядывалась так ошалело-радостно, как смотрят верующие на землю обетованную. Все здесь было ей сейчас необычайно дорого, мило, каждую вещицу она рассматривала как дорогую реликвию, все было драгоценным и трогательным напоминанием о прошлом.
Неожиданно она увидела лошадку, ту самую деревянную лошадку в серых яблоках с золотистыми хвостом и гривой, которую она подарила Жене незадолго до своего ареста. Она схватила ее как живое существо и, погладив гриву, взглянула на Женю: та улыбалась своей отчаянно счастливой улыбкой, будто мать приласкала не лошадку, а ее саму. Женя бросилась к матери и, нагнув ее голову, принялась целовать — порывисто, горячо, словно уверовала в то, что каждый ее поцелуй исцеляет ее измученную маму.
— Мамочка, ты так долго была в своей командировке, разве можно уезжать так надолго? Больше я тебя никуда не отпущу, никуда, ты слышишь, мамуля?
— Слышу, слышу,— взволнованно повторяла Лариса, заранее приходя в отчаяние при мысли о том, что три дня, отпущенные ей Берия, пролетят как миг и снова их разъединит пропасть, через которую не перейти никому…
— Ты не писала нам писем,— с грустью сказал Андрей.— И мы столько лет ничего не знали о тебе!
— Как?! — изумилась Лариса.— Я писала! Нам разрешали одно письмо в месяц.— Она вдруг осеклась, заметив предупреждающее движение Андрея в сторону Жени.— Но ты же знаешь, в таких командировках…
—
В этот момент появилась Берта Борисовна со сковородкой в вытянутой руке, на которой аппетитно розовели обжаренные ломтики вареной колбасы.
— Не расстраивайтесь, обед у нас будет более калорийным,— пообещала она.— У меня варится изумительный украинский борщ с фасолью, заправленный салом. Вы еще не учуяли его потрясающий сумасшедший запах? А сейчас я сбегаю за настойкой, у меня припасен отменный «Спотыкач»! Ларочка, оказывается, ваш Андрюша стабильный трезвенник, он даже свое горе не заливал водкой. И где вы откопали такое сокровище?
И она помчалась за «Спотыкачом».
— Что бы мы делали, если бы не Берта Борисовна? — шутливо спросила Лариса.— Ее нам Сам Господь послал!
После рюмки Ларису совсем разморило.
— И куда делась ваша казачья лихость! — вздохнула Берта Борисовна.— Как мы, бывало, опорожняли бутылочки! Да, там, в ваших командировках, умеют выжимать соки! Ну ничего, мы еще свое возьмем! Вот свалим немца и возьмем! Правда, если честно, не радуют меня наши фронтовые сводки. Как услышу по радио голос родненького Левитана, знаете, я его ласково зову Левитанчиком, так и жду как ненормальная, что он наконец скажет: погнали мы немца обратно в ихний распрекрасный фатерлянд. А Левитанчик заладил одно и то же: «Наши войска продолжали вести тяжелые оборонительные бои на таком-то направлении». А в очереди за хлебом раненый боец рассказывал: как услышите про бои на таком-то направлении, к примеру на Смоленском, так знайте, что этот самый Смоленск уже тю-тю, уже у немцев. Мол, передают так специально, чтобы паники не создавать. Да Андрюша, наверное, все лучше этого бойца знает, он вам расскажет.
— Положение на фронтах действительно очень тяжелое,— немногословно подтвердил Андрей.— Только сводки наши, Берта Борисовна, поверьте, абсолютно правдивы. А такие вот «раненые бойцы» как раз и сеют панические слухи и пораженческие настроения.
— Да вы уж этого солдатика не избивайте, он же с костылями был. А на паникеров я чихала! Все равно не верю, что немцы с нами совладают. Наполеон Москву взял, а проглотил он Россию?
— Товарищ Сталин сказал, что победа будет за нами,— поспешил поддержать ее Андрей.— А как Сталин сказал, так и будет.
…В эту ночь Андрей и Лариса почти не сомкнули глаз. Сперва, пока не уснула Женя, они лежали растерянные, словно отвыкшие друг от друга, ушедшие в свои думы, но даже молчание их не в силах было заглушить то, что им хотелось передать не словами, а трепетным движением душ. Глядя куда-то вверх, будто бы над ней нависал не потолок, превративший огромный мир в клетку, а разверзлась небесная высь, Лариса прошептала так, как шепчут молитву:
Но кто мы и откуда, Когда из всех тех лет Остались пересуды, А нас на свете нет?— Чье это? — осторожно спросил Андрей: никогда прежде он не слышал этих стихов.
— Это Борис Пастернак.
— Пронзительные стихи,— сказал Андрей, сразу же подумав о том, что так отозваться об этих стихах он может только вот здесь, у себя в комнате, ночью, за закрытыми дверями, но конечно же не в редакции: там оценили бы эти стихи как упаднические, не зовущие на подвиг и потому мешающие нам ковать победу над врагом.
«Неужели я и взаправду трус?» От собственного вопроса его обуял стыд.