Динамическая сущность характерологии В. О. Пелевина
Шрифт:
«Пелевин – это такого рода писатель, – пишет Джэсон Коули в конце своей статьи, – который видит то, что он хочет видеть, и его дар открывать странности в самых обычных обстоятельствах создаёт в его книгах ощущение фантасмагории. Если его книги вообще о чем-то, то о добровольном самоотчуждении, о внутренней свободе, достигаемой в молитве и медитации» [173].
Трудно согласиться, что В. О. Пелевин из разряда таких писателей, которые видят только то, что захотят. Наоборот, Пелевин ищет истину всеми возможными средствами и не чурается ни логики, ни суровой правды реальности, чтобы разобраться в спорных
«Молитвы, медитация, христианство, буддизм – предметы значительные, но не литературные по своей природе. К писательству Пелевина все это имеет косвенное отношение, не порождают его как писателя» [173].
Можно ли сказать, что христианство, например, не влияло на Достоевского как на писателя, не говоря уже о других европейских писателях. Чем являетсяВечная Женственность для А. Блока, церковные мотивы в его творчестве, в творчестве С. Есенина, Л. Н. Толстого? Кроме того, довольно трудно найти «молитвы», «медитации» в произведениях Пелевина в чистом виде, как их сумели «найти» оба названных критика. Другие критики (А. Генис, С. Корнев), наоборот, считают, что дзэн-буддизм в произведениях писателя первичен, фундаментален.
Однако в другом месте Парамонов, замечая о философской нагрузке произведений Пелевина, пишет:
«…критиков можно и не принимать в расчёт, но соблазн в том, что сансара и карма самому Пелевину подчас интереснее литературы. Ибо зачем так подробно писать о светлячках Мите и Диме и в сотый раз напоминать, что свет, который мы видим, от нас же исходит, если самое интересное в "Жизни насекомых" это приём мгновенного переключения текста, когда в начале фразы человек, а в конце – какая-нибудь бляха-муха?» [173].
Упоминая в статье о героях, критик отмечает приёмы создания их образов:
«…альтернативы даны не в линейной последовательности развёрнутого до конца сначала одного, потом второго сюжета, а, так сказать, на высокой частоте переменного тока: каждый кадр сменяется альтернативным; маркер для опознания – та или иная одежда героя или причёска героини. Так сделана "Жизнь насекомых", и в этом обаяние вещи. Приём был найден ещё в раннем рассказе "Принц Госплана", где менялись местами люди и фигурки компьютерных игр, но в "Жизни насекомых" на нём построен целый роман» [173].
Оценивая роман «Generation ‘П’», Парамонов приводит позицию А. Гениса, считающего данное произведение шагом назад. При этом критик даёт некоторые характеристики персонажей. Отмечается, что в более сильном произведении «Чапаев и Пустота», главный герой – Чапаев обладает архетипической нагрузкой, которой у Вавилена Татарского нет. Приводится мнение И. Роднянской, увидевшей в Татарском героя плутовского романа, пикаро, и даже объявившей его современным юродивым. Сам Парамонов добавляет, что литературный герой всегда условен, выступает мотивировкой разворачивания сюжета.
Интересно сравнение Л. Рубинштейна главного героя «Generation ‘П’» Вавилена Татарского с англосаксонскими литературными циниками-лириками, поначалу мучимыми рефлексией по поводу собственной
«По сюжетной роли герой – близкий родственник Петьки из предыдущего романа, пытливый «простачок», познающий жизнь, этакий доктор Ватсон или фламмарионовский Кверенс, задающий вопросы тем, кто посвящён в тайны, и выдающий, когда автору нужно, вполне мудрые сентенции… герой – человек избирательно начитанный [171]».
Рубинштейн описывает схему построения произведений, которая, как он считает, предсказуема:
«…герой, балующийся психостимуляторами, получает доступ, иногда несанкционированный, к тонкому знанию (замечательна в этом смысле история с «маркой» ЛСД, съеденной героем, которая оказалась «пропуском на пять человек на станцию сжигания мирового мусора»), где он узнает нечто, полностью перестраивающее его представление о мире. У Петьки Пустоты было сумасшествие и кокаин, здесь тот же кокаин, грибы и ЛСД. Типы старые; истории – новые» [193].
Я. Шапиро, анализируя построение произведений Пелевина, замечает:
«Герои колоритные, хорошо выписанные, но тоже совершенно необязательные… Очень много изящной спекуляции на эзотерических штампах. Мардук тебе, Иштар, Вотан с Локи, вервольфы с волколаками…» [222].
Однако трудно согласиться с убеждением критика о том, что, взяв какое-нибудь философское построение, писатель выворачивает его парадоксальным образом и прячет где-нибудь на периферии, но как бы в привязке к некой зашифрованной сверх-идее романа. Которую, собственно, читателю и предлагается найти. Очевидно, что писатель берёт определённую, а не какую-нибудь философскую концепцию, кроме того, он постоянно её повторяет не только в одном отдельно взятом произведении, но практически во всех своих книгах:
«В чём прелесть пелевинских книг (в том числе и «П-генерации») – так это в том, что их можно воспринимать под любым углом зрения. Хочешь – как глубокую эзотерику. Или как блестящее надругательство над рекламой… [222]».
Думается, если понимать «Generation ‘П’» только как «блестящее надругательство над рекламой» – это явно неполное понимание книги, упущение самого ценного. Понимание читателем «глубокой эзотерики» – обязательный элемент для полного понимания большинства «серьёзных» произведений В. Пелевина.
Л. Каганов говорит об энциклопедичности «Generation ‘П’». Это касается и пелевинских персонажей:
«Каждый абзац можно снабдить точной ссылкой – где, когда и при каких обстоятельствах идея была придумана и применена в работах Мастера. Хоть викторину устраивай. Отец называет сына странным именем, связанным с древней цивилизацией. Кто сказал “Омон Ра”? Правильно. Два очка. Главный герой встречает старого друга, тоже литератора, и эта встреча выводит унылую судьбу главного героя на новый виток. Кто сказал “Чапаев и Пустота”? Пять очков. Читаем дальше. Эпизоды “из жизни крутых”, неповторимо остроумный взгляд на механизмы российского бизнеса – откуда? “История пэйнтбола в России” и “Греческий вариант”. Произведения почти не издавались, кто угадал – сразу двадцать очков. Кто вспомнил “Папахи на башнях” – еще десять. Кто припомнил Володина из “Чапаева и Пустоты” – еще два очка [111]».